родилась? То…
— Zamolchi [4]. Зачем тебе лететь в Москву?
— Папа сейчас практически живет там. Ты же знаешь, что он не следит за своим холестерином. Что, если он болен и не хочет, чтобы я узнала?
— Уверяю тебя, он не болен.
Увидев искренность в его глазах, я поверила. Это знание сняло небольшой груз с моих плеч, но также добавило еще один.
— Что, если у него какие-то неприятности?
Я была знакома со многими папиными деловыми партнерами, и не было ни одного, с кем мне было бы комфортно остаться наедине.
— Как только ты окажешься в Москве, что ты сможешь сделать, если у него неприятности?
— Обращусь в полицию.
Иван не выглядел убежденным. На самом деле, после нескольких секунд пристального взгляда на меня, он бросил незаинтересованный взгляд на залив и выдохнул. В нем прозвучала напряженная нотка, будто мысль о том, что я обращусь в русскую полицию, одновременно позабавила и встревожила его.
Его глаза вернулись к моим, казалось, не обращая внимания на прилив, который намочил его итальянские мокасины.
— Ты не знаешь, как там все устроено.
Мои пальцы крепче сжали коробочку с украшениями. Это было правдой только потому, что мне не позволяли больше сантиметра свободы, но я держала ответ внутри.
— Если ты не будешь осторожен, Иван, то наверняка лопнешь от всей своей уверенности во мне.
Его сухое выражение лица показывало, что он вовсе не был близок к тому, чтобы лопнуть.
— Сейчас январь.
— И?
— Когда мы были в Аспене в прошлом году, ты жаловалась на холод. Было минус сорок.
— Только эскимос может подумать, что сорок градусов это не холодно, — убежденно возразила я. — Как бы то ни было, я не настолько деликатна. Я могу справиться с небольшой простудой.
Это было самое худшее время в мире для того, чтобы сильный ветер поднялся и направил холодный фронт с Атлантики. Я боролась с дрожью — хотя, конечно, Иван это заметил.
Он снял пиджак, накинул его мне на плечи и заправил прядь светлых волос за ухо.
— На сегодняшний день тебе двадцать. Ты больше не нуждаешься, чтобы твой отец держал тебя за руку.
Его замечание задело меня, но я не думала, что прошу многого. Я просто не хотела сидеть перед елкой только с ним и нашим поваром Борей, которым за это платили. Не хотела чувствовать себя балериной в музыкальной шкатулке на моем комоде, кружащей в изнурительном и вечном пируэте только для того, чтобы угодить кому-то, кто бросил меня.
Отчасти дело было даже не в этом.
— Как насчет твоего завтрашнего свидания?
— Я не хочу идти, — сказала я, переводя взгляд с него на залив.
— Почему не хочешь?
Я поискала разумный ответ, но промолчала. Иван подумает, что я сошла с ума, если скажу ему правду.
— Твоему отцу нравится Картер.
— Возможно, тогда ему стоит с ним встречаться?
— Мила, — упрекнул он меня.
В течение многих лет папа намекал, что был бы счастлив, если бы Картер стал его зятем. Я была уверена, что это только потому, что его отец был деловым другом и известным адвокатом из аристократов. Как всегда, я уступила папиным настояниям, и вот уже полгода мы с Картером традиционно ухаживали друг за другом.
— Он задаст этот вопрос завтра, не так ли? — спросила я бесстрастно.
Это было бы нелепо спрашивать, учитывая, что мы даже не были моногамны. Все, что нужно было сделать, это включить TMZ, чтобы узнать, с кем спал двадцатипятилетний плейбой Картер Кингстон. Но он поведет меня в «Гранде», в ресторан, известный своими предложениями руки и сердца. Я могла только предполагать, что его отец подтолкнул его к этой архаичной идее, так же как и мой.
Иван ничего не ответил, но его глаза сказали мне все, что нужно было знать.
Я кивнула, хотя в глубине души мысль о том, чтобы сказать «Да», зная, что я заставлю это слово слететь с моих губ, поймала меня в ловушку в стеклянной коробке, медленно истощающей кислород, и я билась о стены, задыхаясь, кашляя, умоляя о воздухе.
Я подавила это чувство.
— Картер все еще будет здесь, когда я вернусь.
Иван некоторое время молчал, прежде чем кинуть свою лучшую карту.
— Ты же знаешь, что твой отец этого не одобрит.
Я пожевала губу. В прошлом, когда я просилась у папы присоединиться в одну из его деловых поездок, он отказал. Но даже будучи ребенком, я заметила что-то в его глазах, искру, которая не могла сказать «Нет» громче, чем если бы он выкрикнул это слово. Мне никогда, никогда не разрешалось ступить в Россию, это было ясно.
— Я знаю, но сейчас его здесь нет, не так ли?
— Ты никуда не полетишь.
Я уставилась на него.
Иван иногда жаловался, но никогда не говорил мне, что я могу или не могу делать. Он всегда говорил: «Да, Мила. Конечно, Мила. Как пожелаешь, Мила». Ребячество. Это был одурманенный, владеющий мечом Уэстли в моих снах. Я хочу сказать, что он никогда не говорил: «Нет, Мила». Бьюсь об заклад, если бы я захотела ограбить банк, он был бы моим секундантом, без лишних вопросов. Естественно, он потом проболтается обо мне отцу, но все равно наденет на меня лыжную маску.
Подозрение, которое я так старательно подавляла, лопнуло, как воздушный шар, схватило мое сердце и скрутило. Что скрывал мой папа в России?
Еще одну семью?
Единственная возможная причина, по которой он мог скрывать от меня что-то подобное, заключалась в том, что он не хотел, чтобы я присутствовала в их жизни. И, в конце концов, в его тоже.
Je ne pleurerai pas. Tu ne pleureras pas. Nous ne pleurerons pas. [5]
Спряжения меня подвели, и единственная досадная слеза скатилась по щеке. Иван наклонил мой подбородок к своему и вытер его, мягкое прикосновение его большого пальца окутало меня теплом и удовлетворением. Что-то еще заполнило пространство между нами. Влечение. Немного электричества. В некоторые дни, когда я чувствовала себя особенно подавленной, это искрилось сильнее, чем обычно.
Никто из нас никогда не действовал в соответствии с этим.
Моим оправданием была гадалка, к которой я сходила, когда мне было четырнадцать. В том самом готическом возрасте я спросила ее, какова моя цель в жизни. Она нахмурилась, сидя за своим хрустальным шаром, а потом произнесла, что я найду мужчину, предназначенного мне, и что от него у меня перехватит дыхание. Это был общий ответ, который она, вероятно, говорила всем, но это прилипло ко мне, как клей.
