– О, Франческ, – заголосила Кончита. – Что они с тобой сделали?
– Так… приласкали, – проговорил он, стараясь не шевелить губами.
– Да-а, подновили физиономию, – сказал Арно, закидывая руку Франческа себе за шею. – Хочешь, позовем врача?
– Нет. Я хочу… только… домой.
Напрягая последние силы, он с трудом забрался в двуколку. Кончита чувствовала себя не намного лучше. Арно дернул вожжи, и они поехали. В небе светила холодная луна. Франческ взял Кончиту за руку. Она вцепилась в него, изо всех сил стараясь не плакать.
– Как… ребенок? – спросил он. Она вытерла слезы.
– Он сегодня весь день меня колотит. Франческ повернул к жене свое обезображенное лицо. Она увидела, как он пытается приподнять опухшие веки, чтобы взглянуть на нее.
– «Он». Ты все время говоришь «он». А если будет она?
– Тем лучше. Девочки более нежные.
Кончита почувствовала, как Франческ сжал ее пальцы.
Позже, когда они лежали в постели, она тихо сказала:
– Франческ, снова мне подобного не пережить. И наши дети не должны проходить через это.
Ничего не говоря, он погладил ее по лицу.
– Я хочу, чтобы ты дал мне слово, – продолжила Кончита. – Обещай, что бросишь политику и все эти революционные теории. Ради меня. Ради наших будущих детей. Но, прежде всего, ради себя самого.
В воскресенье, 14 апреля 1918 года Кончита родила. Схватки начались рано утром, и в восемь часов позвали повивальную бабку.
А к полудню в спаленке над кузницей родился ребенок. С того дня, когда ее изнасиловал Джерард Массагуэр, прошло ровно девять месяцев.
Роды были относительно легкими, и, как только ребенка обмыли, Кончита взяла его на руки и впервые поднесла к груди. Франческ, не сводя с нее глаз, сидел рядом. Его лицо уже начало заживать, и он даже смог безболезненно улыбнуться.
Ребенок оказался девочкой. Рождение зарегистрировал Марсель Баррантес. Франческ и Кончита решили назвать дочку в честь матери Франческа.
Они назвали ее Мерседес. Мерседес Эдуард.
Тусон, Аризона
Он спускается по лестнице, держа в руках поднос с едой. В подвале прохладно, просторно, чисто.
В углу – каморка, стены которой он сам сложил из кирпичей. Кладка получилась аккуратная и ровная. Это крохотное помещение занимает лишь малую часть площади подвала, однако внутри него все же достаточно места для узкой кровати, рядом с которой стоит горшок. Дверь и дверная рама сделаны из стали.
Окон, разумеется, нет, но зато есть две небольшие вентиляционные решетки, обеспечивающие доступ в камеру свежего воздуха.
Он остановился и смотрит на кирпичную стену.
С девчонкой что-то не так.
Ее колотит, будто в лихорадке. А может, она симулирует? Нет. Вряд ли.
А что, если она умирает или уже умерла? Он заставляет себя сохранять спокойствие. Когда ты спокоен, то лучше соображаешь. А когда начинаешь нервничать, случаются всякие неприятности. Так что надо взять себя в руки.
Он прислушивается. Тишина. Потом надевает капюшон и открывает дверь.
Ее зеленые глаза впиваются в него с пугающей силой. Она сидит, прислонившись к стене и прижав колени к груди. Лицо осунулось и стало серым. Она дрожит в ознобе даже сильнее, чем несколько часов назад. Зубы отбивают дробь. Девчонка тяжело больна, и ей становится все хуже… Но, по крайней мере, сейчас она в сознании.
– Зачем ты это делаешь? – спрашивает она слабым голосом. – Ты что, хочешь, чтобы я здесь умерла?
Он смотрит на принесенную в прошлый раз еду. Пища осталась нетронутой. Только вся вода выпита.
– Это киднэппинг? Ты надеешься получить от моего отца выкуп? – Мышцы ее ног и лица конвульсивно вздрагивают, словно кто-то дергает за привязанные к ним нити. – Ты послал ему фотографию?
Он продолжает внимательно разглядывать ее.
– Только не проси слишком много. Деньги у него есть, но он не станет платить. Он предпочтет, чтобы я сдохла. Это просто пустая затея.
Он чувствует исходящий от нее запах. Не рвоты. Пота. Странный запах пота с каким-то химическим оттенком. Горьковатый. Тошнотворный запах.
– Что с тобой? – спрашивает он. – Ты больна?
– Нет.
– Почему же тогда тебя так колотит? Что у тебя болит?
– Ничего!
Однако ее веки начинают судорожно подергиваться. Он видит, как она изо всех сил обхватывает свои прижатые к груди колени. Костяшки пальцев побелели.
– Тогда почему ты так стонешь? Она не отвечает.
– Если ты больна, я могу принести тебе лекарство. Она смотрит на него широко раскрытыми глазами, ее губы дрожат.
– Мне нужно что-нибудь болеутоляющее. Кодеин.
– Ага, значит, ты все-таки больна, – зло говорит он. – Зачем надо было врать? Что с тобой?
– Я боюсь! – визжит она. – Я боюсь! Боюсь! Боюсь! Вот что со мной.
– Не кричи, – спокойно говорит он. – В следующий раз я принесу тебе аспирин.
– Нет! Мне нужен кодеин.
– Посмотрим. – Он берет поднос и собирается уходить.
– Пожалуйста… Он оборачивается.
– … Принеси бумагу. Туалетную. Пожалуйста. Он кивает и выходит. Стальная дверь закрывается.
Слышно, как щелкает замок и задвигаются засовы.
Каморка погружается в гробовую тишину. Девушка роняет голову на колени и начинает выть.
Коста-Брава, Испания
– Прежде всего надо понять, что в основе всего лежат деньги, – заявил Хоакин де Кордоба. – С них все начинается, ими же и заканчивается.
Он осторожно поставил чашку на блюдечко. Это был изысканно расписанный мейсенский фарфор – часть сервиза, стоившего, должно быть, не меньше десяти тысяч долларов.
Комната, в которой они сидели, была отделана в желтых тонах. Но заходящее солнце наполнило ее багряным светом. Удобные кресла и диваны были обиты полосатой тканью – в стиле эпохи регентства. На окнах висели тяжелые шторы из шафранового шелка, а пол устилал огромный восточный шерстяной ковер с вышитыми на нем алыми и бирюзовыми цветами на желто-коричневом фоне.
Коллекция английского и немецкого фарфора была просто изумительной. Не могло не восхищать и собрание живописных полотен. Самое большое из них, с чудесным видом вечерней зари, висело на дальней стене. Яркие краски картины удивительно гармонировали с цветовой гаммой комнаты.
Благодаря своей профессии де Кордоба нередко оказывался в домах состоятельных людей. И он обычно старался определить, насколько велико богатство его клиентов. На этот раз ответ сразу бросался в глаза – чрезвычайно велико.
Но что отличало этот дом от других, так это то, что его внутреннее убранство отличалось безупречным и тонким вкусом.
Он посмотрел на сидящих перед ним женщин.
