— Я… с-с-с… — собираюсь объяснить Майеру, что обойдусь и без его помощи, только он меня не слушает — опять берет на руки и относит в постель.
Открываю рот, чтобы возмутиться, но тут звонит телефон. Он отвечает на звонок:
— Да. Да. Хорошо.
И после этого куда-то уходит, прихватив поднос. Я слышу, как открывается и закрывается входная дверь, как шумит вода в ванной и звенит посуда на кухне. Что происходит?
Марк появляется минут через десять. В этот раз на подносе две тарелки: одна — с куриным бульоном, а на другой — котлеты и пюре. Котлеты похожи на паровые.
— Ешь, — поднос в очередной раз оказывается у меня на коленях.
Я осторожно беру тарелку с бульоном. Принюхиваюсь. Беру тарелку с котлетами. Рассматриваю их. Морщу нос.
— Что еще за спектакль?
— Мне кажется… еда воняет, — я пытаюсь сделать невинное лицо.
— Что ты сказала? Воняет? — а вот лицо Майера выражает желание послать меня уже гораздо дальше чайных плантаций Китая. — Ты хоть представляешь, кто это для тебя готовил?
Не знаю и знать не хочу. Однако я его ненароком сильно разозлила. Надо это как-то исправлять.
— Может, и не воняет… Просто не хочется мяса. И бульона мясного тоже. Вот овощной супчик я бы съела… картофельный… с морковочкой.
На Майера уже страшно смотреть: кажется, еще слово, и содержимое тарелок окажется у меня на голове, поэтому я замолкаю. Он хватает поднос, уходит на кухню, и я слышу там такой звон, что возникает желание зажать уши. Правда, вскоре он возвращается, на этот раз — с детскими творожками.
— Вот. Съешь пока это. Позже будет тебе овощной суп, но клянусь! Это последний раз, София, когда я иду у тебя на поводу!
Ладно, на творожки я согласна, они хотя бы запечатанные. А что делать с супом — ума не приложу. Если и его привезут неизвестно откуда, всё равно есть не стану. Конечно, можно перекипятить и съесть, только вот властный господин ограничивает мою свободу.
Вспомнив о поведении Майера, я снова разглядываю руки. Помимо прочего, меня осматривал врач. А капельницы, а уколы, кто их делал — медсестра? В таком случае меня трогали три человека, и никаких следов. Может, я стала нормальной? Ну а что. Чудеса случаются.
Открываю первую упаковку творожка и начинаю есть. Майер гремит кастрюлями на кухне. Неужели решил сам приготовить суп? От этой мысли становится смешно. Марк Майер и овощной суп! Который он готовит для меня! Такое и захочешь — не придумаешь. Хотя представляю, какая получится гадость. А если не съем, он мне его точно на голову выльет. Единственное утешение: Марк готовит на моей кухне, в моей посуде.
Справившись с творожками, я понимаю, что безумно устала. Еще бы — все силы потратила на борьбу вместо того, чтоб направить их на выздоровление. Я ставлю поднос на столик, закрываю глаза и проваливаюсь в сон.
…Просыпаюсь лишь вечером, но чувствую себя гораздо лучше.
Открываю глаза и вижу, что комната заполнена теплым светом закатного солнца. От этого всё вокруг кажется каким-то таинственным. Не совсем реальным.
Из зала доносится шелест. Штора в моей «спальне» приоткрыта: подавшись вперед, замечаю, что Майер стоит около стеллажа и рассматривает книги: достаёт одну, листает, ставит на место, берёт другую… Движения плавные, неторопливые. Он тоже выглядит не совсем реальным.
— Интересная библиотека! Вальзер, Гейм… Чем обусловлен такой выбор? — словно почувствовав, что я за ним наблюдаю, Марк поворачивается ко мне.
— Тем, что я — не только писатель, но и художник. И заметила, что между писательством и художественным творчеством много общего. Взять того же Роберта Вальзера — мне кажется, у него акварельная манера письма. А Георг Гейм — настоящий экспрессионистский морок.
Говорю и самой от себя противно. Несмотря на то, сколько зла причинил мне этот человек, я всё равно стараюсь произвести на него впечатление. Доказать, что я — не «полная дура».
Это очень глупо с моей стороны, и расплата за глупость приходит мгновенно.
— А почему здесь нет ни одной картины, художник?
— Есть. Просто они в кладовке.
— Прячешь сокровища от чужих глаз? Я бы взглянул. Хотя… — Марк возвращает книгу на место, подходит ко мне, и я замечаю в его взгляде усмешку, — если ты рисуешь так же, как пишешь, лучше не надо.
Становится очень обидно. В художественной школе меня хвалили. Мои работы часто побеждали в конкурсах, однажды я даже выиграла путевку в Чехию. Правда, до поездки дело так и не дошло: я тогда училась в школе, и бабушка сначала согласилась меня отпустить (даже позволила сделать загранпаспорт и купила рюкзак-трансформер), но потом передумала, и я так никуда и не поехала.
— Ладно, София, — как ни в чём не бывало продолжает Майер. — Суп давным-давно готов, сейчас принесу.
— Мне уже гораздо лучше. Могу встать и поесть на кухне. А вы можете ехать.
— Хорошо. Ты можешь встать и поесть на кухне. Но я останусь до завтра.
Вот это заявление!
— Мне и правда лучше! Я почти поправилась.
— Не спорь, пожалуйста, — Марк подаёт мне руку, и, несмотря на сопротивление, всё-таки помогает подняться с кровати.
Я выхожу в зал (Марк идет следом) и снова обращаю внимание на дорожную сумку. Останавливаюсь.
— Кстати, откуда эта сумка? И одеты вы не так, словно заехали ко мне с работы. На работе такое не носите. Вы что, собирались куда-то уезжать?
— Слишком много вопросов, ответы на которые тебя не касаются.
Я недовольно сжимаю губы. А что ещё можно было от него ожидать?
Подхожу к шкафу, достаю майку и домашние штаны. Затем иду в ванную и привожу себя в порядок: умываюсь, переодеваюсь, собираю волосы в хвост. И лишь потом появляюсь на кухне.
На столе уже стоит тарелка супа. Я присаживаюсь на стул и беру ложку. Собиралась сказать про суп какую-нибудь гадость, но он выглядит слишком аппетитно — такой густой, ароматный! Овощи порезаны мелко — как я люблю. Сама не замечаю, как съедаю всё.
Майер тем временем достаёт из холодильника сырное ассорти с орехами и сухофруктами. Ассорти запечатано: Марк открывает упаковку, раскладывает всё на деревянную разделочную доску и ставит на стол.
Лучи закатного солнца падают на сырные кубики и кажется, что они светятся. Изюм напоминает необработанный янтарь. Не удержавшись, я набрасываюсь на сыр, а потом — на мясистый кисло-сладкий чернослив. Ммм, гастрономическое наслаждение.
Правда, вскоре мне становится стыдно. И внезапно я решаюсь на серьезный разговор.
— Знаете, мне очень неудобно. Думаю, вам тоже. Кажется, это всё зашло слишком далеко, и теперь непонятно, что делать дальше. Я совсем запуталась. Не знаю, как себя вести и вообще…. Наверное, я должна уволиться. Или вы меня должны уволить, но…
— София, скажи честно, ты — вегетарианка? — Марк неожиданно меня перебивает, и от этого вопроса я впадаю в ступор.
— Э-э… что, простите?
— В холодильнике нет мяса. От бульона с котлетами ты отказалась, устроив спектакль, поэтому я и спрашиваю — ты вегетарианка?
— Э-э… нет. Иногда я ем мясо. То есть пока я не вегетарианка, хотя часто об этом задумываюсь.
— Можно узнать, почему задумываешься? — Марк подозрительно прищуривается.
— Ну, это… Я думаю, что есть животных не очень гуманно.
— Я тебе скажу, София, что в действительности не очень гуманно: жрать мой мозг.
— Ч-что?
— Ничего, проехали. Лучше покажи свои картины. Мне всё-таки любопытно.
Хорошо бы послать его подальше, но тщеславие в очередной раз берет верх. Я иду в кладовку и приношу несколько картин.
— Так, всё понятно, — бросив взгляд на первую, пренебрежительно сообщает он. — Пуантилизим, подражание Полю Синьяку, ничего интересного. А тут у нас что? — рассматривает другую. — Черная акварель. Ясно. Влияние Наоми Тидеман.
Разбив в пух и прах все мои работы, он тяжело вздыхает:
— И это всё? Если честно, я разочарован. Ничего впечатляющего, одни копирки. Что-нибудь своё есть?
Голова становится тяжелой, щеки пылают. Я злюсь на него, злюсь на себя. Что и кому я хотела доказать? Зачем ввязалась в эту историю? Чувствую, что нужно быстрее поставить точку, но не могу.
