Вот и сейчас, пока она отмывала в раковине чашки, я молча чистила стол, освобождая себе место. Есть в такой атмосфере не хотелось вовсе, но отказывать было неудобно.
— Мам, ты ложись, я сама себе чай налью, — я попыталась отправить ее в кровать, но она только махнула рукой, не отрываясь от своего занятия.
В заднем кармане мягко завибрировал телефон.
Коля.
— Алло, — ответила я, выходя из кухни и чувствуя на себе любопытный мамин взгляд. Когда дело касалось моей личной жизни, она оживала и становилась снова похожей на себя.
— Кто-то обещал позвонить, как доедет, — упрека в голосе не было, но я автоматически начала оправдываться:
— Замоталась, я хотела тебе позвонить, но…
— Маш, — перебил мягко, — главное, что все в порядке. Будет время, напиши.
— Хорошо, — ответила растерянно.
В отношениях с Ромой все было по-другому. Я чаще чувствовала себя виноватой, даже если не делала ничего плохого, и постоянно оправдывалась. Только со временем, устав вечно извиняться, я поняла: Ромка просто манипулятор. Каждый раз выворачивая ситуацию в свою пользу, он добивался одного: я соглашалась на все, лишь бы искупить вину.
Вот дура.
— Чай вскипел, — мама вышла за мной в коридор, приглашая к столу.
На освобожденном месте красовалась чашка, рядом привезенные мною конфеты в вазочке, варенье, кексы. Я сделала глоток, ощущая в заварке чабрец и мяту, и довольно зажмурила глаза.
— Вкусно. Бери конфеты, твои любимые, — кивнула я, но мама только ладонью прикрыла рот, замотав головой. — Что такое?
— Зуб выпал, нужно лечить, — призналась она, так и не убирая руку.
— А почему не вставишь? Я же недавно тебе отправила денег.
— Не успела, — мама покраснела, отвернувшись, а я снова почувствовала беспокойство. Что-то было не так. С последнего моего визита она постарела ещё сильнее, хотя прошло всего несколько месяцев. Глубже стали морщины возле рта, губы сильнее опустились вниз, прибавился вес.
Тяжело принимать эти изменения в ней: всегда хочется, чтобы родители были здоровыми и молодыми.
Разговор не вязался, мама отворачивалась и , в конце концов, поднялась:
— Я пока тебе постелю.
Я залпом допила остатки чая, сполоснула посуду, убрала продукты в холодильник. Там, среди банок с заготовками, стояла кастрюля с прокисшим борщем, в дальнем углу миска с картошкой, успевшей заветриться.
Неужели все ещё хуже, чем я думала?
— Маша, иди! — позвала она.
Маленькая тахта, на которой я обычно ночевала, находилась в маленькой комнате. Лампа здесь не горела, свет доходил из зала, но очертания комнаты просматривались хорошо.
— Перегорела, — пояснила мама, проскальзывая мимо.
С каждой минутой находиться тут становилось все труднее и труднее. Столько всего нужно отремонтировать и привести в порядок, но когда и, самое главное, кто будет этим заниматься?
Женщину, живущую в этом доме, все меньше интересовало насущное, и если дело так пойдет дальше…
Даже думать об этом страшно. Как в детстве, когда вдруг понимаешь, что люди смертны, — не просто люди, а твои близкие, твои родители. Я почти не помню, как пережила смерть отца, из воспоминаний остался только полный народу студёный дом. Постоянно хлопали двери, разговаривали люди, заходили туда-сюда соседи. Был январь, но непривычно теплый, бабушка, приехавшая из города, ходила в осеннем пальто, к лацкану которого крепилась брошка. Снегирь с блестящим красным боком, — самое яркое пятно из той снежной зимы.
"Как ты?" — снова Коля не выдержал первым, и снова отвлек меня от тягостных воспоминаний.
"Ложусь спать"
"В такую рань? А как же развлечения до утра?"
"Я в деревне, не забывай! Здесь встают с первыми петухами и с ними же ложатся"
"Не надо ложиться с ними. Лучше со мной" — ответ пришел очень быстро. Я улыбнулась, прижимая экран к губам, задерживая это мгновение
Утро началось с запаха сырников.
Мама готовила их чудесно, и я почувствовала голод раньше, чем открыла глаза. Нашарила под подушкой телефон, который не выпускала из руки половину ночи, посмотрела на время — семь.
Новых сообщений от него не было, руки чесались пожелать доброго утра, но я решила потерпеть.
Открыла окно, впуская в комнату летний воздух, и отправилась на кухню.
Мама стояла спиной, с повязанным на поясе фартуком, и моих шагов не слышала. Я оглянулась вокруг и вздохнула. В свете дня все выглядело ещё хуже, чем вчера.
Заброшенность, пустота. Ненужность.
Если дом — это состояние маминой души, то, черт возьми, что у нее творится там?
— Привет!
— Ой, — мама вздрогнула, оборачиваясь, — напугала. Ты чего вскочила так рано?
— Вкусно пахнет, — улыбнулась я вымученно.
Завтракали мы молча. Ела опять только я, а мама все суетилась, то подкладывая мне сырники, то подливая варенье.
Я боялась поднять на нее глаза, увидеть, наконец, такой, какая она сейчас, а не тот образ двадцатилетней давности, что хранится в памяти и всплывает при слове «мама».
Но это нужно.
Маша, давай.
Я выпрямилась, разглядывая сидевшую напротив женщину. Ссутулившуюся, подперевшую щеку ладонью. Она смотрела невидящими взором в тарелку с потрескавшимся краем и не шевелилась. На давно некрашенных волосах четко виднелась седина, хотя стрижка еще не успела сильно отрасти и на фоне прочего выглядела вполне аккуратной.
Синяя кофта с капюшоном вместо халата, тоже новая. Самовязка, петля к петле, все ровное, резко контрастирующее с застиранными тряпками возле плиты. Под ногами валялись фантики, а она их не замечала. Ничего не замечала.
Сердце наполняется горечью, а еще трусливым желанием сбежать. Чтобы не видеть, не знать, представлять, что все нормально, так же, как и раньше. Удобный способ, жизнь улиточки.
Я в домике. У всех все хорошо.
Такой сладкий самообман…
— Мам, у тебя все хорошо? — начала я издалека.
— Сердце кололо, а может, не сердце, Танька, соседка, сказала, что у нее невралгия так отдавалась.
— Поехали в город, сходим к врачу.
— Да как я все здесь оставлю? — испуганно отшатнулась от меня, точно я предложила бросить ей дом и сбежать.
— Один день, — продолжила я настаивать, — максимум два. Попросишь соседку присмотреть за курами.
Больше ничего в мамином хозяйстве не было, только десяток несушек. Бабушка всегда поражалась, как у нее, насквозь городской жительницы, смогла родится такая дочь, как моя мама. Ей нравилось копаться в огороде, ухаживать за животными, а у бабки даже цветы в горшке не приживались.
— Я в местную поликлинику схожу, проверюсь.
Поддаваться она никак не желала.
— Почему ты не убираешься?
Женское лицо изменилось в мгновение, став сразу отстраненно — недовольным:
— Поела? Посуду в мойку убирай, мне ещё в огород надо.
— Я сама помою.
Я встала, испытывая одновременно и стыд, и раздражение, убрала все со стола.
Не дожидаясь меня, мама ушла, хлопнув дверью, показывая свое недовольство. Разговора не вышло, и мне ничего не осталось, как начать уборку. Часа три я мыла посуду, перебирала шкафы, складывала в пакеты мусор, оттирала сначала стол, а потом — полы. Босиком по нему ходить стало гораздо приятнее, а кухня стала выглядеть в разы лучше.
Дальше я переместилась в мамину комнату. На комоде стояли семейные фотографии, — со свадьбы родителей, с гладиолусами и у вечного огня, в роддоме сначала с Мишкой, потом со мной. Наши детсадовские, потом школьные.
Папы не стало почти двадцать лет назад, и я помнила его так плохо, точно в моей жизни были только мама и Миша. Немногословный, всегда пропадавший на работе, а по вечерам помогавший всем соседям. Его сложно было застать дома, и ещё сложнее откопать в памяти те моменты, когда он играл с нами или просто обнимал. Только колючие усы, которые царапали щеки и лоб при скупом поцелуе, да мозолистые ладони — и все.
