Бог знает, откуда в ней это взялось — за свои семнадцать и не целовалась толком ни разу. А тут… Никак оторваться от его губ не могла. И Сергей вдруг перестал сопротивляться, набросился на девушку с волчьей жадностью, прошелся лихорадочными поцелуями по шее, лицу, груди, расстегнул кофточку… В какую-то секунду она увидела его лицо — отрешенное слепой хмельной страстью, никаких других чувств не выражающее. Сердце дернулось короткой обидой, но тут же замолчало — какие тебе такие чувства нужны… Откуда им вообще взяться-то?
Она и помнила, и не помнила, как они оказались на Сашкиной тахте в другой комнате. Вернее, помнила, конечно, потому что… Как можно забыть счастье? Пусть однобокое, пусть «в одни ворота», как любила говорить про свои неудавшиеся отношения Машка Огородникова, но все-таки счастье. Каждая минута, каждая секунда были заполнены до ужаса концентрированным, задыхающимся счастьем, напряжением рук и ног, выскакивающим наружу сердцем, острой, короткой и сладкой болью… Она должна была получить свое — это ее выстраданная с детства любовь. Тайная, но оттого, может, и более сильная. Надя должна была получить свое, пусть так — в омут с головой, однобоко и в «одни ворота»…
Потом лежали рядом, опустошенные, молчали по-разному. Она — бездумно-счастливо, Сережа — с ужасом…
— Что я наделал-то, Надь? Как же это все… получилось? Правильно Лилька говорит — мне вообще пить нельзя…
Вдруг резануло по сердцу — Лилька… И тут же свернулась, сжалась в комочек бездумность, и заворошилось в голове трезво, вполне осознанно — вот и хватит с тебя, праздник однобокой любви закончился. Что ж, спасибо и на том, что он состоялся-таки. Теперь и дальше жить можно, уже с воспоминанием-праздником.
Поднялась, начала торопливо натягивать на себя одежду. Он сел на постели, смотрел убито, потерянно.
— Надь, прости меня… Сам не знаю, как это все… Господи, ужас какой, что ж я наделал-то…
— Ну что ты, Сереж. Все было прекрасно. Я пойду.
— Погоди, провожу…
— Не надо. Я сама. Ты же на последний автобус опоздаешь. К Лиле…
— Прости…
Она обернулась от двери, губы невольно растянулись в улыбке:
— Какой смешной, ей-богу… И перестань себя проклинать! Потому что я ужасно счастлива… Ты даже не представляешь, как сильно! И ты тоже — будь счастлив…
Больше Сережа не приезжал — ни зимой, ни весной. Деньги по исполнительному листу Наталья получала регулярно, недовольно комментируя суммы — уж больно щедрые. И в который раз корила себя, вспоминая покладистого мужа, и принималась по сумме алиментов грустно подсчитывать его городской заработок…
* * *
— Шустрее бежим, шустрее! Бодрячком, бодрячком! Морды стянули, подбородки подняли, дышим ровно! Звонарева, не отставай!
Физрук Валентин Иванович стоял в центре поля, сложив белые руки на круглом пузе, громко отдавал команды. Интересно, откуда у него такой зычный голос берется? Из живота, что ли? За сорок пять физкультурных минут хоть бы с места сдвинулся, а ребят загонял… Вон Машка на последнем издыхании свою полную фигуру по беговой дорожке тащит, мокрая прядь к щеке прилипла, спина под синим трико вся во влажных крапинках. Тот еще видок у бедной Огородниковой в этом дешевом трико… То ли дело — Танька Звонарева! Оделась, как девчонки из телевизора, которые модную аэробику демонстрируют. Лосины розовые, блестящие, майка с английской надписью на груди, голова жгутиком-перевязочкой стянута. А бежит-то как красиво, залюбуешься! И никакие лишние команды не нужны…
— Истомина, ты чего там сидишь, улыбаешься? Думаешь, если я тебя от урока освободил, то улыбаться можно? Или у тебя уже ничего не болит?
Да, тут Валентин Иванович прав, ничего не попишешь. Улыбалась она теперь все время, справиться с собой не могла. Закрывала глаза, будто вглядывалась в собственное счастливое нутро, и улыбалась, как блаженная…
— Так болит или не болит?
— Болит, Валентин Иванович…
— В другой раз справку от врача неси, больше не поверю! А то ишь, расселась на солнышке…
Спасительный звонок возвестил окончание физкультурного зверства, и Машка свалилась в траву как подкошенная. Надя встала со скамьи, хотела было подойти, посочувствовать, да передумала. Не хотелось настроение портить, подруга в своем устало-потном состоянии и послать может куда подальше. Хорошо, что последний урок. Надо еще в школьную библиотеку зайти, книжку взять и можно домой топать… И лучше одной, без Машки. Пройтись по солнышку…
Ага, как бы не так! Вон за чахлым сквериком уже Славка ошивается. Значит, до самого дома за ней потащится…
— Ну чего ты ходишь за мной как привязанный? Только зря время теряешь!
Тот насупился, неловко посуетился костлявыми плечами внутри пиджака, откинул полу, сунул руку в карман.
— Да еще и пиджак этот малиновый зачем-то напялил… Знаешь, кто сейчас в таких ходит? Ты еще золотую цепь на шею навесь для полного антуража!
— Надь, ну чего ты… Не я ж его покупал, это мать… Говорит, мода такая…
— А я вот недавно в одной книжке прочитала, что только неуверенные в себе люди пугливо стремятся следовать моде. Значит, ты именно такой человек. Правда, не носи его, смешно выглядишь.
— Да ладно… Он тут при чем?.. А ты куда летом поступать будешь?
— Никуда, Слав.
— Как это? У тебя же лучший аттестат в нашем выпуске намечается! Или думаешь, что я за тобой в тот же институт рвану?
— Ничего я не думаю.
Она вздохнула, подставила лицо жаркому апрельскому солнцу, зажмурилась. Наконец-то настоящее весеннее тепло пришло… Весь март простоял хмурый, кислый, холодно-ветреный, и начало апреля было не лучше. А потом — раз! — и в несколько дней снег окончательно растаял, оголил пребывавшую в зимней спячке землю, и казалось, она до сих пор хнычет и ежится, как ребенок, с которого поутру сдернули теплое одеяло. Но уже идут, идут от земли первые прелые весенние запахи, и травка кое-где проклюнулась, и головки робких скороспелых одуванчиков…
— Так все-таки куда будешь поступать-то, Надь?
Ох, какой же зануда этот Славка… Весна, что ли, на него так действует? Все плетется и плетется рядом, как телок на привязи…
— Я ж сказала — никуда не буду. Ну что ты ко мне привязался, ей-богу?
— А твоя мать моей говорила, что ты вроде в политехнический собиралась…
— Ну, мало ли, что она говорила. Не буду я поступать, у меня другие дела будут.
— Какие?
— О господи… — повернулась она раздраженно. — А тебе все обязательно надо знать, да? Вот прямо-таки приспичило?
— Ну да… А что, уж и спросить нельзя?..
— Спросить можно, конечно. Ну что ж, если тебе так интересно… Рожать я буду, Слав.
