Баб Нюра пропустила вопрос мимо ушей. Из её нутра на Ульяну смотрел ужас.
— Так и сказал?.. Мой Егорушка?.. — еле слышно пробормотала она.
«Да»
— Ульяша… Егор мне дороже сына родного. Уж как он обо мне заботится, никто не заботился. Если б не он, я б давно с тоски померла. Да как же он так о себе думать может-то?.. Какая муха его вдруг?..
Внезапно замолчав, бабуля упёрлась ладошкой в стенку и медленно опустилась на стоящий в прихожей пуфик, напугав Улю до полусмерти.
— Баб Нюр?.. Вам плохо?
Рука уже потянулась в карман за собственным телефоном – звонить в скорую. Но бабушка отрицательно покачала головой, молча призывая к спокойствию, и лишь сквозь глубокие морщинки проступала, казалось, вся боль мира.
— Нет-нет, дочка. Всё нормально, за меня не волнуйся, — голос её вдруг зазвучал совсем иначе, пугающе отрешённо, а взгляд, в мгновение остекленев, уставился в одной ей видимую точку. — Ты иди-ка домой, поспи, а то лица на тебе нет. Как только он объявится, я тебе обязательно сообщу. Я знаю, он объявится, Ульяша. Помяни мое слово. Увидишь.
.. «“Увидишь”…»
Наивная уверенность баб Нюры не вселила в Улю ровным счётом никакой надежды. Однажды она уже «видела» его «возвращение» – тринадцать лет спустя. Это при том, что они продолжали благополучно делить одну стенку. Это при том, что их детские отношения были абсолютно невинны, под каким углом ни взгляни – не от чего там было бежать. А сейчас…
Ветер сорвал с ветвей и поднял с земли пожухлую листву, что кружилась теперь вокруг в иступленном танце. Равнодушно оглядывая вроде бы прежний и в то же время абсолютно чужой, опустевший посеревший двор, Ульяна пыталась понять, что дальше. Внутри на медленном огне варилась каша из отчаяния, нового ранящего знания, потерянности, смятения, вновь расцветшей пышным цветом боли и нестерпимого желания получить ответ на вопрос. Почему? Что стряслось? Не щелчком же пальцев его вдруг так перемкнуло… Чтобы вплоть до смены места жительства и контактов, до стремления буквально в воздухе раствориться. Исчезнуть…
Пока к ответу Уля не приблизилась ни на йоту: баба Нюра прояснить ситуацию не смогла, ничем не помогла. Более того, там, на пуфике в прихожей, она замкнулась в себе, уйдя в глухую оборону. Зато в телефонной книге появился её номер. Просто на всякий случай. Ульяна взяла его сама: наотрез отказалась покидать квартиру без контактов – мало ли что с баб Нюрой после её визита может случиться… Егора-то теперь рядом нет. Телефон записала и собственный оставила, проконтролировала давление, достала из аптечки нужные таблетки, порядка десяти – пятнадцати минут побыла рядом, взяла с неё клятву звонить, если вдруг что не так, и лишь потом распрощалась.
С сизого неба накрапывало, спустя какое-то время свинцовые тучи и вовсе прорвались на голову ливнем, а Уля так и сидела на лавке, всё чётче осознавая, что домой не вернётся, разве что переодеться и за зонтом. Баб Нюра подсказать не смогла, но ведь есть ещё люди…
Аня. Второй спутник на его орбите. Это её ночные всхлипы в трубку вывели из состояния глухого забытья, её мольба о встрече привела застывший было мозг к догадке, которую Ульяна теперь во что бы то ни стало желала подтвердить или опровергнуть. Потребность докопаться до истины ощущалась как вопрос жизни и смерти. Так, словно сейчас только от новых штрихов на почти готовом, казалось, полотне зависело, запустит ли однажды психика программу стирания памяти, как запускала всю жизнь, или хотя бы попробует сопротивляться.
Договориться удалось быстро. Аня взяла телефон после второго гудка и, как обычно, не дав толком и слова вставить, назначила дневную встречу в том самом кафе на «Академической», где у них не срослось встретиться в первый раз.
Через несколько часов на Улю смотрели широко распахнутые, полные замешательства карие глаза. Выражение в собственных Ульяне представлять не хотелось. Пока добралась до места, эмоции успели её сожрать, и теперь она ощущала себя полой оболочкой, мёртвой внутри. Обе молчали, предоставляя другой возможность начать, и обе читали ответы во взглядах напротив.
Аня не выдержала первой.
— У меня осталось не больше получаса, Уль, — громко сглотнула она, терзая ремешок крошечной сумочки, что покоилась на её коленях. — Обеденный перерыв, а потом пахать. Что у вас случилось? Говори.
Что у них случилось? Интересная постановка вопроса. Не менее интересен и тон, которым он был задан: ни в чем не обвиняющий, но твёрдый и уверенный. Стало быть, ни малейших сомнений в том, что причина всех её бед сидит сейчас прямо перед ней, подруга Егора не испытывала.
— Он переехал, — защищаясь ресницами от пронизывающего насквозь блестящего взгляда, прошелестела Ульяна. — До моего приезда. Исчез. Там теперь чужие люди.
Анино лицо повело: перекосило брови, скулы, губы; казалось, только что до ушей донёсся не только шум судорожно втянутого в легкие воздуха, но и скрежет зубов. Возникало ощущение, что несчастный кожаный ремешок вот-вот будет порван нервно теребящими его длинными пальцами.
— И почему? Ты знаешь?
Уля могла поклясться, что только что Аня прокусила себе губу, но вида не подала. Под хмурыми бровями сгущались все тучи мира, рот вновь сложился в тонкую линию, но пока она себя держала. За собственной мимикой Ульяна следить и не пыталась: иссякли силы фокусироваться на такой херне, на разговор бы их наскрести.
— Нет. Вечером в день возвращения обнаружила нового соседа, — пробормотала Уля, болезненно морщась. — Мне было сказано: «Я умею лишь гробить». Вот и всё.
Каждая мышца на лице собеседницы, казалось, застыла в заданном положении: сведённые брови, плотно сжатые губы, очерченные скулы и обращенный прямо в душу пристальный взгляд исподлобья – вот что видела Ульяна. Если в Аниных глазах и мелькнуло сочувствие, то она постаралась его скрыть, моргая и вскидывая подбородок. Но что ей не удалось скрыть точно, так это… понимание. Она словно узнавала почерк, слова. Возможно. А может, Ульяне нечем больше было заняться и не о чем подумать, вот она и сидела и думала о том, как конкретно и по каким причинам Егор порвал с Аней. В том, что инициатива исходила от него, сомневаться не приходилось.
— Не ссорились? — склонив голову к плечу, терпеливо продолжила Аня свой допрос.
— Нет.
— Может, ты чувствовала, что он остыл? Отдалился?
— Нет, — тряхнула Уля волосами, внезапно отлавливая себя на мысли, что эти космы бесят невероятно. Ему нравились, он запускал в них пальцы и перебирал, а ей… Это ведь больше не о ней. Образ девочки-припевочки отныне никакого отношения к ней не имел. Её локоны – беспечное прошлое. Это детство, отросшие до пояса розовые грёзы. В них атласными лентами вплетены воспоминания и наивные заблуждения. Его руками вязаны в тугие узлы. Это ассоциации. Потаённая надежда и слепая вера. А настоящее…
— То есть… — пытаясь звучать сдержаннее, продолжила Ульяна, — буквально в последние несколько дней до… моего приезда начались странности, а до этого – нет. Всё было… чудесно…
Над столиком повисла вязкая тишина. Уля рассматривала чаинки, развернувшиеся в стеклянном чайнике, а Аня сложила на груди руки и сердито отстукивала ногой по полу. Уху чудилось, что с каждой следующей секундой глухой стук становится всё более нервным, рваным, сбивающимся, а выражение лица вокалистки – всё более растерянным и удручённым. Пару раз она влезла в сумку за сигаретами и пару же раз передумала.
— Господи, ну какой же дурак, а! — в сердцах хлопнув по столешнице обеими ладонями, воскликнула вдруг Аня. Столик затрясся, и чайные ложки в чашках жалобно зазвенели. — Ну явно же что-то в башку свою втемяшил! Как пить дать! К гадалке же не ходи, Уль! Не стал бы он съезжать просто потому, что любовь прошла, завяли помидоры. Это надо Чернова знать, чтобы такое в голову допустить. Он может быть абсолютно безжалостным к чувствам других, если за собой никакой вины не ощущает. — «“Вины”…» — Продолжил бы жить в семейном гнезде, как ни в чем не бывало. В чём тут, блядь, проблема? Нет никаких проблем! Остыл? Досвидули.
