— Ой, дурочка моя… — всплеснула мать руками. — Такие прекрасные волосы! Обкорнала! А слова-то… Набралась!
«Мама…»
Мама не слышала. Намеренно или нет, она игнорировала чувства своей дочери. Усиленно делала вид, что никакой катастрофы не случилось. А Уле стало вдруг ясно как день: довольно с неё, кончилась она. Не может она здесь больше. Ни в этом районе, ни в этом доме, ни на этой кухне. Рядом с той, кто по десять раз на дню напоминает, что является её матерью, но понять отказывается.
— Знаешь, мам… Я должна тебе сказать… Присядь, пожалуйста. Послушай и обещай не обижаться, — выдохнула Ульяна, безучастно наблюдая за тем, как лопатка отправляется в раковину, а мама, помедлив, к стулу. Тропка к собственному спасению в этой густой тьме проглядывалась единственная: нужно начинать заново, с чистого листа. — Я съеду. Не завтра, завтра некуда. В течение месяца, наверное. Учиться не буду, — «Нет ни сил, ни желания». — Найду работу, денег хватит. Я здесь не могу… Здесь мне плохо. Мне здесь всё напоминает. Буду тебя навещать. Постараюсь почаще.
С маминого лица схлынула вся кровь махом. Взгляд безучастно проследил за слабой рукой, что, дрогнув, наощупь потянулась к извечному пузырьку с валокордином.
— Улечка… Ну что за глупости?.. — еле слышно прошелестела она. Неверие в глазах мешалось с мольбой. — Что ты такое говоришь?.. А как же… А я?
Да, что-то такое она говорит. Такие «глупости». Себя пытается спасти.
— Мам, пойми меня, пожалуйста. Хоть раз.
..
Холодно.
Горелым пахнет. То ли с кухни, то ли раскалённое добела, выжженное нутро дымит.
***
Какое-то сентября…
Холодно.
На тёть Надю ты не в обиде и тогда не был. На правду учили не обижаться. А она не сказала тебе ровным счётом ничего нового. Ни сейчас, ни тринадцать лет назад. Всё это о себе ты и без неё всегда понимал. Но боль вновь чудовищная, не продохнуть. Заблудился в тени темноты и не понимаешь, как теперь, куда и зачем. Опять скитаться в поиске приюта. Где он? Маяк погас.
Её мать права во всём: такие, как ты, умеют лишь рушить. Уничтожать и хоронить. Выкопанных собственными руками могилок – тьма, не сосчитать. Такие, как ты, несут беду. К таким, как ты, привязываться строго-настрого запрещено. Упаси Господь таких, как ты, любить. Тебе всё детство втолковывали и втолковывали, вдалбливали и вдалбливали, втемяшивали и втемяшивали, а тебе хоть кол на голове теши. Ты вновь поверил, что можешь создавать и потому имеешь право на свет…
«Егор, я очень благодарна тебе за помощь с Улей, ты сделал для нас очень много. Но, думаю, пришла пора признать, что необходимость в ней отпала. Понимаешь, Егор… Сейчас Улечке крайне важно сосредоточиться на учёбе, а ваше общение стало сильно её отвлекать. Да что я? У неё весь мир на тебе сошёлся! Ей грозит второй год. Если так будет продолжаться, ЕГЭ она провалит, мальчик мой.
…Ты неплохой мальчик, Егор, но куришь, это сильно меня беспокоит. Вчера в кармане её куртки я нашла сигарету. С тебя, надо думать, пример берёт. Конечно, я уверена, что не ты ей её дал, но… Егор! Чему ты её учишь, скажи мне на милость? Неужели ты – и не понимаешь? Она ведь сейчас в таком возрасте… Впитывает, как губка, во всём смотрит на старших. А ты… Семнадцать лет, ну мозги-то уже должны быть! Ну где твои мозги, скажи? Еще чуть-чуть, и она водку с вами начнет хлестать. Да?
…Ты в целом неплохой мальчик, Егор, но вот дружки твои мне не нравятся абсолютно. Перестань таскать её за собой, заклинаю. Вы там материтесь, как сапожники, распиваете, кулаками машете и всяко пагубно на неё влияете… Плохому мою девочку учите. Негоже юной леди крутиться в такой компании…. Она ведь ещё совсем ребенок и очень подвержена влиянию окружения, перенимает не только хорошее, но и дурное. Давай начистоту, Егор, дурного много.
…Ты неплохой мальчик, Егор, но люди уже шепчутся. Люди не понимают, что такой здоровый лоб нашёл в возне с маленькой девочкой. Слышишь ты меня? Хочешь знать, что мне от соседей выслушивать приходится? Всё чаще, Егор. Лучше тебе не знать.
…Ты совсем не плохой мальчик, Егор, и я понимаю, что прошу о многом, но я прошу. Займись своей жизнью, а Ульяне дай возможность заняться своей. Не лишай её будущего, не порти её репутацию и жизнь. И, пожалуйста, не обижайся на меня. Я люблю тебя и благодарна тебе за всё, но я прежде всего мать и думаю о своем ребёнке».
Ты не такой уж и плохой мальчик, Егор. Ты катастрофа и наказание, недоразумение в его высшем проявлении, тридцать три несчастья с копейками. Как мир до сих пор тебя терпит? Ты ходячая проблема, ты помеха, ты несёшь беду каждому, кому не посчастливилось попасть в зону твоего поражения. Вокруг тебя одни жертвы и надгробия. Да, всё это ты. Тебя еще там оценили, забыл, что ли?
Ты, очевидно, брак, иначе бы не начал свою жизнь за казённым забором. От бракованных мир всегда пытался избавиться или хотя бы оградиться. Ну взгляни же на себя в зеркало, не упирайся.
Если пройденному верить, если заставить себя оглянуться назад с высоты прожитых лет и послушать людей, то остается лишь принять как непреложный факт, что с головы до ног ты усеян червоточинами. Ты – бремя, хлам с периферии. Ты умеешь отяготить, но не умеешь осветить чужую жизнь. Ну а что, не так разве? Где здесь ложь?
Лишь увидел свет – и помешал жить родной матери, стал ей проблемой и страшной обузой, неподъёмным грузом на хрупких плечах. А то и проклятьем.
Тебе четыре, и обещавшая любить передумала. Поняла про тебя что-то. Наверное, не годен ты оказался или недостаточно хорош, не смогла. Иначе не забрала бы назад свои слова. Ты хоронил надежду, но уже не удивлялся, ведь к четырём тебе успели объяснить, почему тебя любить не за что. А потом объясняли ещё четыре года. Тебе и остальным. Хорошо объяснили, доходчиво.
Потом чудо какое-то, сладкий сон, бьющий в глаза рассвет, добрая сказка, вечное лето, тепло и любовь, в которую так упорно не мог заставить себя поверить. За что? Почему? Неужели они не видят? Куда смотрят?
Поверил.
Семнадцать, и тебе снова напоминают об успевшем было подзабыться: не порть нормальным людям жизнь, будь добр, прекрати. Убери руки и отойди за периметр, а то ведь замараешь чистоту и всё испоганишь.
Двадцать три, ты вновь за старое. Опять ломаешь, разрушая единственные выстроенные было отношения. А после рисуешь огромный жирный знак вопроса над собственной головой. Ты в принципе способен строить, а не гробить? Не похоже. Всё сводится к тому, что нет.
Двадцать пять, обнаруживаешь себя в глухом одиночестве, на дне, захлебнувшимся в щемящей боли, и ставишь на любых привязанностях крест.
Тебе тридцать, а ты… Ты в зеркало давно смотрел? Лет семь прошло?
Нет, нет, нет! Ты отказываешься видеть, упираешься всеми конечностями, жмуришь глаза до плывущих пятен, сжимаешь челюсти до хруста эмали, но тебя перед ним поставят, хочешь ты того или нет! Тебя заставят вновь на себя взглянуть, хочешь ты того или нет. А в отражении ничего не изменилось. В отражении всё тот же.
Ненавидишь зеркала.
***
…или октября. Дожди.
Отныне всё по-другому. Отныне мир и он существуют обособленно друг от друга, функционируют по отдельности. Кто кого изолировал в этот раз – мир его или он мир – не столь важно. Важно другое: иначе никак. Только так. Дальше от греха, дальше от вреда, больше никаких могилок. На этом кладбище человеческих отношений их и так не сосчитать. Здесь появились совсем свежие, земля на лопате еще не обсохла и не осыпалась, и он не в состоянии заставить себя их посещать. Может быть, когда-нибудь…
Невозможно.
Ничего не ждёт, ждать нечего. В квартире холодно, полы холодные, под толстым одеялом холодно, на улице холодно, но самый невыносимый холод внутри. Пробирает до мозга костей. Пытается отогреться горячим душем, кубометрами выливая на шкирку кипяток. Но от внутренней вечной мерзлоты всё равно не спасает. Если однажды здесь найдут окоченевший труп, диагноз должен звучать так: «Смерть от переохлаждения. На этот раз точно. Выносим».
