— Это один удар. Продолжай говорить, — я хотел убить его. В конце концов, я собирался это сделать. Но сегодня мне пришлось довольствоваться пыткой задницы.
Его тело заметно задрожало. Хорошо.
Я положил огурец на место, затем взял тяжелый черный фонарик, такой, каким пользуются копы.
— На случай, если у тебя появятся светлые идеи, — затем я ухмыльнулся собственной шутке и положил его обратно.
Его дыхание становилось все тяжелее. На его лбу выступили бисеринки пота.
Я полез в карман и достал пару латексных перчаток, осторожно натянув их на руки по очереди.
— Вот здесь мы становимся серьезными, — я наклонился, уперся локтями в колени и остановился в дюйме от его лица. — Где мой сын?
Молчание.
Я схватил огурец, затем зажала ему нос, пока его рот не открылся. Я запихивал его ему в горло, пока он не зашипел и не выпустил кляп.
— Теперь он будет в твоей заднице.
— Он в загородном доме в Нойдарте, — его голос дрожал, слова были быстрыми и бешеными, так не похожими на высокомерного короля, которым он себя считал. — Сразу за маленькой белой церковью с красной крышей. Вокруг дома забор из трех прутьев и металлические ворота в конце гравийной дороги.
Нойдарт был изолированным полуостровом, куда можно было добраться только на лодке. Там не было дорог. Это был маленький и причудливый городок, в котором проживало всего (может быть) сто человек. Мой отец ездил туда смотреть китов.
Я дважды чмокнул Уинстона в щеку — ту, что была на его лице — и улыбнулся.
— Это было не так уж и трудно, правда? — затем я встал, провел рукой по его заднице, раздвинув ее пошире, и засунул огурец в его тугую дырочку.
Он сжался, плюхнулся на кровать и затрепыхался.
— Какого хрена, Ван Дорен?! Я ответил на твой вопрос.
Я оставил огурец на месте, пока шел к двери, снял перчатки и бросил их в корзину для мусора.
— Если бы ты этого не сделал, это была бы бутылка.
ГЛАВА 19
В коридоре перед библиотекой в моем поместье висел семейный портрет в золотой раме. На портрете я стоял между своими родителями. Отец держал одну руку на моем плече, а другой обнимал за талию мою мать. Мы улыбались. Мы были счастливы.
Я уставился на портрет. Мое тело устало от недосыпания, от всех этих переездов и перелетов. Мой разум был измотан. Мое сердце: где-то на полу во дворце в Айелсвике.
Я уже собирался на паром в Нойдарте, когда посмотрел в зеркало и увидел темные круги под глазами, впалые щеки, помятую одежду и взъерошенные волосы. Это было не то первое впечатление, которое я хотел, чтобы у моего сына сложилось о его отце. Мне нужен был сон, горячий душ и свежий ум. До завтра оставалось несколько часов. Я нанял человека, чтобы он присматривал за дворцом. Если бы Сэди уехала, я бы знал. Если она найдет нашего сына до того, как я доберусь до него, я буду знать и это. Я знал каждый ее шаг.
— Я тоже по нему скучаю, — сказала миссис Мактавиш, сидя рядом со мной.
Я был слишком погружен в свои мысли, чтобы услышать, как она подошла.
Я продолжал смотреть, пораженный тем, как мой отец требовал уважения, даже на фотографии.
— Он всегда точно знал, что сказать и что сделать.
Слабая улыбка заиграла на ее губах.
— Твой отец был хорошим человеком.
Может быть, не в обычном понимании этого слова, но в нашем мире он был одним из лучших.
Ее мужа наняли садовником в Убежище еще до моего рождения. Трибунал проводил тщательную проверку биографий всех, кто приходил извне, и все подписывали договор о неразглашении. Любой сотрудник, нарушивший этот контракт, платил жизнью. Это было в контракте.
Мистер Мактавиш был пойман за фотографированием собрания Братства. Он сказал, что один из членов общества попросил его об этом. Тот отрицал это. В наказание дед Каспиана — глава Трибунала — публично опозорил мистера Мактавиша, внес его в черный список, чтобы он никогда не смог найти другую работу, и пригрозил сделать то же самое со всей его семьей. А потом он убил его. Вскоре после этого родился я. Мой отец, всегда непокорный, взял миссис Мактавиш в качестве домработницы несмотря на то, что сказал Донахью. По какой-то необъяснимой причине отец пожалел ее, а моя мать — теперь уже хозяйка поместья с новорожденным — нуждалась в помощи. Он пощадил жизнь миссис Мактавиш. С тех пор она была светом в моей жизни.
— Как ты думаешь, из меня получится хороший отец? — спросил я ее.
— Я думаю, ты учился у лучших, — она провела рукой по моему бицепсу в утешительной манере матери. — Я думаю, у тебя много любви, а дать ее некому.
Я думаю, она выпила.
— Ты думаешь, это подходящее место для ребенка? — я оглядел длинный коридор. — Это не совсем кричит о радости и смехе.
Она усмехнулась, и ее глаза сверкнули.
— О, здесь было много смеха. Просто тебя не было рядом, чтобы услышать его, — она вдохнула. — Леди Лорен вдохнула жизнь в эти стены, — она посмотрела в сторону библиотеки, где Лирика проводила свои дни. — Без нее здесь тихо.
Лорен. Лирика так и не смогла привыкнуть к этому имени. Я не знаю, что она ненавидела больше: имя или то, что ее называли леди.
— Надеюсь, ненадолго.
Она оглянулась на меня, ее глаза расширились и засветились надеждой, как всегда.
— Она вернется?
— Нет, — я все испортил, когда отпустил ее. Насколько мне было известно, миссис Мактавиш была хозяйкой этого дома, сейчас и всегда. Я оставил все надежды на то, что это изменится, когда вышел из дворца и оставил Сэди с Чендлером.
Я обдумывал, как рассказать ей обо всем, что произошло за последние несколько дней. Я доверял миссис Мактавиш. Пять лет назад я сказал ей, что уезжаю на встречу и привожу домой жену, и она даже не моргнула. Она приняла Лирику так, словно это было обычным, повседневным делом.
— У меня есть сын.
Я никогда и никому ничего не приукрашивал. Зачем начинать сейчас?
Ее дыхание сбилось, затем она сглотнула. Я увидел, как в ее мягких карих глазах промелькнула тысяча вариантов. Я никогда не встречался. Я не приводил сюда никого, кроме Лирики.
— Леди Лорен? — спросила она после долгих секунд молчания.
Математика сработала. Лирики не было уже почти год. Но биология не работала. Чтобы зачать ребенка, нужно было заниматься сексом. Я трахнул Лирику, один раз, пять лет назад, но не кончил, из какого-то извращенного чувства долга перед Сэди.
— Сэди. После того, как ее забрали, а меня отправили в тюрьму, она узнала, что беременна, — сказать это вслух другому человеку было все равно, что сорвать швы с незаживающей раны. Пять секунд назад я вспоминал, как я так старался не предать ее, а теперь я произносил ее предательство вслух. — У нас есть двенадцатилетний сын.
Ее взгляд смягчился.
— Ты видел его?
Я медленно покачал головой.
— Я даже не знаю его имени.
— Сэди знает, что ты знаешь об этом ребенке?
— Да.
— И она хочет, чтобы ты стал частью его жизни?
Я был последним, кто отвечал за то, чего хотела Сэди. Раньше я думал, что знаю. Теперь я понятия не имел. Она была испорчена. В глубине души я знал, что какая-то ее часть будет такой. Как она могла не быть такой? Но я никогда бы не догадался, до какой степени. От одной мысли об этом мне становилось плохо. Я не мог не чувствовать себя ответственным.
— Я собираюсь встретиться с ним завтра, — впервые с тех пор, как я себя помню, в моем голосе не было уверенности. Было только тихое эхо страха. Что, если он откажется меня видеть? Что, если он увидит меня и отвергнет после нашей встречи? — Я несу ответственность за другую жизнь, жизнь, которую я помог создать, и я понятия не имею, с чего начать.
Она положила ладонь мне на грудь, прямо туда, где должно было находиться мое сердце.
