Я жадина.
Какое-то время мы наевшись до отвала просто стояли и смотрели вдаль. Каждый из нас погрузился в свои думы.
Вечерняя прохлада проникает в легкие, даря ощущение комфорта. Так хорошо и спокойно. Но все равно как-то грустно.
Что я буду делать потом? А он?
Из размышлений меня выдергивает задумчивый мужской голос:
– Скажи, а твоя… – Мариб запинается, подбирая корректные слова, – особенность… как-то мешает тебе?
Я удивленно смотрю на мужчину. Вопрос выбивает меня из колеи. Никто никогда не интересовался этим. А я, наверное, могу книгу написать о том, НАСКОЛЬКО это мешает мне, но уверена, что Мариб спросил из праздного любопытства.
Отворачиваясь, смотрю вдаль, пытаясь отыскать противоположный берег, уже погружаясь в собственные мысли и события прошлого.
– Мне не с чем сравнивать, я ведь никогда не была нормальной, – и тут я вздрагиваю, когда смысл произнесённой фразы доходит до меня. Сейчас же исправляюсь. – Ну в смысле обычной!
На душе резко тяжелеет, и я пытаюсь отстраниться и переключить внимание.
Нет, берег сложно рассмотреть – вижу только плавающих вблизи уточек, потому что эта часть неплохо освещена. Селезни очень красивые, с зелёными головками, смешно щелкают яркими клювиками. Птицы важно плывут, и, должно быть, недовольно размышляют, кто посмел потревожить их покой.
– И тем не менее? – настаивает мужчина.
– А вы разве не заметили, – отрываю пару небольших ломтей и бросаю в воду, наблюдая, как голодные птицы несутся к маленьким съедобным кусочкам и жадно проглатывают, – что я везде как белая ворона?
Я легко это произношу, без обид. Ровно. Спокойно. Я просто привыкла и научилась принимать этот факт. Да, я вот такая. И ничто этого не исправит. Когда-то давно я относилась к этому, как к болезни, а теперь – именно как к особенности.
– Нет, не заметил.
– Значит, у вас проблемы со зрением.
– Мне неловко тебя расстраивать, – как обычно, с сарказмом выдаёт Мариб, – но мое зрение идеально.
«Как и ты сам».
Не вижу смысла разводить полемику, поэтому просто молча закидываю голодным уткам ещё пару кусочков хлеба.
Молчание затягивается. А атмосфера… мне неловко находиться рядом с этим мужчиной. Я стараюсь даже не смотреть в его сторону, потому что боюсь, он заметит, как долго я не могу отвести взгляд. Меня тянет к нему, и это плохо…
– У тебя проблемы из-за этого?
Не отстаёт. Настойчивый.
– Вы интересуетесь с определенной целью?
– Да. Мне это действительно интересно.
– Теперь нет проблем. Все нормально, – ещё немного целеустремленного мужского упорства, и я выдам все, что тяжким грузом лежит на душе и уже подкатывает к горлу.
– А раньше? Например, в детстве?
Я печально улыбаюсь в наступающую темноту, понимая, что он вряд ли заметит. И очень надеюсь, не почувствует неуловимых изменений моего голоса.
– Если бы у меня была возможность навсегда забыть своё детство, я бы с превеликим удовольствием это сделала.
Ну вот я и произнесла эти горькие, мучающие меня слова.
– Почему?
– Приятного мало – быть не такой как все.
– Совсем тяжко было?
– Смотря с чем сравнивать. Но в детстве было намного хуже, чем сейчас. Все же сейчас я общаюсь со взрослыми людьми, которые как минимум тактично молчат, не тыкая в мою внешность. А дети в каком-то смысле более жестоки и не прощают, если кто-то выделяется из общей массы. В институте стало немного проще и свободнее. А вот школу я ненавидела всей душой. Честно.
Тянусь к чаю, чтобы пригубить уже остывший напиток. Морщусь и вновь отставляю его в сторону.
– У меня не было подруг. Когда я считала, что наконец-то познакомилась с девочкой, которая ценит во мне внутренние качества, все надежды рассыпались в пыль, всегда. Каждый раз, – смотрю на безразмерное небо, отмечая, что здесь видны звёзды. Красиво. – Но хуже всего, что не существовало ни единого места, где бы я чувствовала себя в безопасности.
– А дома? Тебя ведь бабушка воспитывала? Они всегда оберегают внуков, – поворачиваю голову и отмечаю, что Мариб придвинулся совсем близко и повернулся ко мне корпусом, опираясь на локоть и потирая подушечной пальца бороду. Его взгляд отчего-то кажется ещё более темным и глубоким, чем всегда.
– Да. Но… она никогда меня не защищала. Она ничего мне не разрешала. Спустя годы я начала думать, что я была своеобразной галочкой в ее стремлении к воспитанию. Она всегда заставляла меня делать только то, что она считала позволительным. Если ей было холодно, то я всегда надевала свитер, даже когда на улице стояла несусветная жара. Если я не хотела доедать – она меня заставляла. Если я хотела чего-то, мне нужно было сначала заслужить желаемое. И то список был очень ограничен. Она всегда все запрещала. Самым частым ее словом было «нельзя». Нельзя лезть в верхние шкафчики – я же однозначно со стула навернусь. Нельзя помыть посуду чуть позже – именно сейчас ведь надо. Нельзя погулять после школы – как это, дома ведь ещё столько дел. Нельзя пропускать уроки даже по болезни, а то совсем скачусь по учебе. Нельзя нигде лезть и играть с остальными, так редко принимающими меня в свои игры. Мне даже бегать было нельзя. Я ведь могла упасть и разбить колени, а ей потом лечить меня… спасибо, дышать было можно, – горько усмехаюсь собственным словам, не веря в то, что я все это рассказываю постороннему человеку. Это настолько личное, что всегда сидело глубоко внутри.
Воспоминания слишком болезненно впиваются в сознание, и мне неясно, почему именно сейчас.
Моими словами невозможно передать всю глубину обиды и непонимания маленького ребёнка. Почему нельзя иметь собственное мнение? Почему нельзя защищаться от нападок других? Почему мне нигде нет места? Положа руку на сердце теперь я могу с облегчением сказать: детство закончилось. И слава богу.
– Она никогда не вступалась за тебя? – мне сложно уловить изменения в мужском голосе. Но они определенно есть.
– Нет. Никогда не утешала, – поворачиваюсь к заглядывающему в глаза Марибу, догадываясь, что он просто меня жалеет. Отворачиваюсь, потому что неприятное чувство снова сковывает душу. Неохота плескаться в грустных воспоминаниях, но выбраться из этой трясины не получается. – Самым досадным было, когда она ругала меня при других детях. Хотя во дворе я всегда сидела в сторонке. Она не сочувствовала, хоть и знала, как тяжело мне иногда было. Она говорила, что если меня обижают другие, значит, я сама виновата, так себя веду. Я всегда для неё была виновата. Я однажды подралась… в школе ещё… потому что меня дразнили. И
