Дальше начались ссоры и скандалы по поводу ребенка.
Если Галя считала, что нужно сделать прививку, Михаил неизменно возражал: надо переждать — малыш недавно кашлял. Если Галина собиралась с сыном гулять, Миша начинал неистовствовать и твердить, что она застудит ребенка и вообще в такую холодную и ветреную погоду с детьми гуляют только полоумные. Если Галя решала переезжать на дачу в мае, импульсивный Туманов выходил из себя и кричал, что это безумие, что нужно ждать тепла и настоящего лета.
И так было всегда и во всем. Сначала маленький Валерик пугался отцовских воплей, а потом привык. Да и мать научила его воспринимать эмоции отца по возможности равнодушно и близко к сердцу не брать ни при какой погоде.
— Папа — человек нервный, — говорила Галина сыну. — У него напряженная, сложная работа. Он отвечает за человеческие жизни, а такая нагрузка не каждому по силам. Он безумно устает. Поэтому давай с тобой смотреть на все его выходки сквозь пальцы и прощать его.
— Давай, — каждый раз соглашался Валерик.
И каждый раз возмущался, заслышав очередную отцовскую истерику. Научился их не слышать и не слушать только годам к шестнадцати.
Родители давно жили как соседи, по странному капризу судьбы соединенные под одной крышей. И Валерий по-своему привязался к отцу, ощущая его искренние любовь и заботу, хотя всегда сопровождающиеся криками. Один скандал Валерию запомнился особенно. Это случилось, когда его не взяли в английскую школу из-за плохой медицинской карты. В четыре года Валерка переболел менингитом, и грубая директриса заявила ошеломленной ее хамством Галине Викторовне, что брать в школу умственно отсталых детей она не хочет.
— Почему я умственно отсталый? — спросил Валерик понурую мать по дороге домой.
— Потому что она дура, — отозвалась Галина Викторовна, совершив далеко не первую педагогическую ошибку.
Вечером начался очередной семейный скандал. Михаил Дмитриевич кричал, что Галя абсолютно ничего не умеет, что она даже не способна отдать ребенка в школу, что ему, перегруженному операциями, приходится все делать самому. Галина отмалчивалась. Валерка тихо сидел в своей комнатенке.
На следующий день Туманов сходил в школу, и Валерия приняли.
Он рос в сложной обстановке, но отцом — известным хирургом — гордился. Туманов и дома казался всемогущим и оставался в глазах маленького Валерки замечательным человеком, несмотря на вспыльчивость и полное неумение владеть собой. Но в сложном подростковом возрасте, когда ломается все — характер, оценки, мнения, — Валерий вдруг задумался: а как же отец оперирует с такой истеричностью? Спросил мать, та сослалась на различия личностей и золотые руки отца. Валерий не поверил. Наверное, впервые в жизни.
Однажды в клинике он услышал, как отец бурно спорил с кем-то о научной работе.
— Батенька, вы разве работаете? Да, я понимаю, вы исследуете переломы шейки, но у вас ведь обязательно все вечера — уже не на науку, а на танцы и турпоходы!
— Михал Дмитрич, я был в отпуске, — вяло, лениво отозвался собеседник отца.
Туманов совсем сорвался на крик:
— А вот я никогда не был в отпуске! Практически никогда, понимаете?! Извините меня, что я вот так на вас кричу, но у меня уже с незапамятных времен отпуск в лучшем случае — это три и три дня в двух полугодиях — и все!
— Суров сёдня Дмитрич! — сказала, проходя мимо Валерия, та самая здоровенная белобрысая медсестрица. — Как там в этом мультике про волшебника Бахрама было? Тады ему положен отпуск в… э-э… двадцать лет!
Кто-то шел ей навстречу.
— А что случилось?
— Да Дмитрич Ваську опять отчитывал — что мы, мол, без отпусков работаем, а вы — в ночных клубах отрываетесь!
А потом…
Потом Валерий тоже случайно услышал в больнице, куда часто бегал к отцу, как много ошибок возле операционного стола делает «великий» Туманов, а еще через некоторое время встретил подвыпившего отца поздно вечером на улице… Случайно. Далеко от дома. С веселой девушкой в обнимку…
Еще многое долго сохранялось в Араме от пуритански воспитанного московского мальчика. И он проклинал себя за это. Надо быть холодным и суровым, нагловатым и развязным, иначе — каюк! По крайней мере, нужно так себя вести, таким казаться.
У них в Измайлове парни часто дрались и занимались всякой борьбой. И Арам много слышал о правильных приемах, о самообороне, о том, что противника надо всегда уметь встретить жестко и правильно.
Настоящую науку защиты преподал ему невозмутимый Валерка Панин, который тайком от матери давно бегал на какие-то частные курсы то ли карате, то ли дзюдо. Отцу Валерий бесстрастно объяснил, что ему нужны дополнительные занятия по французскому языку. И тот безропотно раскошелился.
На этих таинственных курсах Валерий сумел освоить и все приемы обращения с небольшим ножом. Тонкое стальное лезвие играло в его длиннопалых бледных руках стопроцентного интеллигента. Он почему-то всегда отвергал бокс, как таковой, заявляя, что лупить друг друга по физиономии — занятие для дураков. Иногда Арам приставал к Валерке: как там прошел его очередной каратистский турнир?
Панин всегда пожимал плечами и отвечал однотипно и безразлично:
— Да ничего особенного, все как обычно: я побил, меня побили…
— Иякали? — спросил как-то Арам.
Валерка свистнул.
— Не «иякали», друг историк, а «киякали». Каратисты, когда бьют, кричат не «Ия!», а именно «Кия!». Потому что у них крик — помощь удару, связанная с режимом дыхания. На букву «к» идет вдох, а на «ия-я» — выдох, и никак иначе, это веками отработанная техника. И буквосочетание подобрано оптимально, оно не меняется и может быть только таким с точки зрения техники.
Учиться обороняться ходили все в тот же Измайловский парк. Забивались на самые глухие, всегда сырые, даже в жару, опушки, и там устраивали целые побоища.
Валерий стоял напротив Арама, посмеиваясь и поигрывая мускулами. Ишь, накачался, завидовал Айрапетов, хотя и сам плохой фигурой не отличался.
Сначала был какой-то сплошной позор — Арам непрерывно летел на мокрую землю от одних лишь едва заметных движений Валерия, вставал с перекошенным от злости лицом, красный и напряженный, как перетянутая гитарная струна.
— Паразите! Гангстерито! — орал Валерка. — Как ты бьешь в рожу?! Что же ты без конца мажешь, идиото?! Ну, давай еще! — И что-то насвистывал. — Обещаю, через неделю ты начнешь меня бросать не хуже.
И оказался прав, как всегда. К концу первой недели Арам освоил основные приемы, немного осмелел и стал отвечать. Когда ему удалось впервые шумно опрокинуть приятеля в траву, Арам растерялся от неожиданности и застыл.
