— Здравствуйте! Значит, это ваши друзья тут гудят дни напролет? А вы им еду принесли? Ну, кто бы мог подумать, совсем по-старинному, по-крестьянски… Не стойте на пороге, заходите!
Дверь распахнулась, а он, не дожидаясь, пока Лиса войдёт, шагнул из чисто символической прихожей в столь же махонькую кухню. Зашумела вода.
«Эх, а посуду-то перед употреблением моет», — ласково усмехнулась шальная лисья мыслёнка. Отсвет этой улыбки лёг на лицо девушки, и вернувшийся в прихожую хозяин глянул удивлённо — с чего это она так развеселилась? Поди пойми этих женщин…
— Вот, — и он протянул Лисе букет влажных ложек.
— Через полчасика верну, нормально? Вы дома будете?
И снова задумчивый и долгий взгляд в попытке определить, что же это за нахалка такая застенчивая.
— По нынешним временам не следовало бы мне отвечать на этот вопрос. Но ложек в доме осталась только одна, так что придётся поверить в вашу порядочность.
Только-только пришедшая в себя Лиса снова злостно смутилась — а с нею такого давно не случалось — да так и застыла с поднятыми удивлённо бровями. Возникшая тишина вдруг показалась неловкой, как слон в фарфоровой лавке.
Смущение заразно, к слову, но взрослые люди лучше умеют его прятать и быстрее преодолевают, поэтому Олесин собеседник кашлянул пару раз и сообщил своим доводящим до вожделеющей дрожи голосом, что никуда он не денется, будет дома, поскольку приболел немного. Помолчал и неожиданно для себя добавил:
— А мои все в деревне…
Лиса, которой, судя по всему, гены бабушки-врача передались ещё и на душевном уровне, при слове «приболел» насторожилась и вгляделась в великана пристальнее. А поняв, что бедняга к тому же и один-одинешенек болеет, выпалила:
— Может, вам каких лекарств купить надо?
Нет, ну что ты будешь делать?! Слова ей лишнего не скажи — тут же десяток найдёт!
— Девушка, — протянул он саркастически, — вас вообще-то друзья с ложками ждут.
Она быстро кивнула, круто развернулась…
Уже даже щиколотки её ускользнули в чердачный проём, а он всё ещё стоял и смотрел туда, прислушиваясь к юным балагурящим голосам. Затем качнул головой, поморщился от резкого движения и захлопнул дверь.
Обычно Лиса с наслаждением смотрела, как мальчишки уминают её стряпню, а на сей раз сидела задумчивая, позабыв черпать из общего котла свою — вполне, впрочем, птичью — порцию. Оперлась щекой о кулачок с зажатой в нём ложкой и глядела куда-то в пространство.
— Ты чего, опять не выспалась? — сочувственно спросил Лёша, на что она рассеянно и как-то невпопад качнула головой.
— Оставь девушку в покое, Лёх, — наставительно промычал сквозь еду Кот, — она влябилась.
Знал бы Кирка, насколько близок к истине, возможно, и помолчал бы. Но он не знал.
— Поручик Ржевский, а вам слова никто не давал, — это уже Сашка вступился за так и молчавшую сестру.
Браун только глянул тепло на подругу и вполголоса попросил:
— Ли, давай-ка, поешь ещё — вкусно же…
Олеся поблагодарила его улыбкой и принялась есть — борщ и правда, удался. Впрочем, вкусна та еда, которая приправлена любовью.
«Раз, два, три, четыре», — Татьяна Николаевна шагами мерила кухню. Муж нынче уехал до вечера — в Потсдам: выступить на мероприятии, посвящённом историческому событию, которое в сорок пятом году определило дальнейшую судьба мира — и всех, кто в нём жил, живёт и очень бы хотелось верить, будет жить. Михаил готовился к лекции более, чем тщательно, днями просиживал во всех доступных на тот момент библиотеках, а уж волноваться начал за неделю до.
— Не беспокойся, — рассеивала Татьяна Николаевна его сомнения, — всё пройдёт хорошо, ты прекрасно прочитаешь материал, и микрофон не сломается на полуслове, и все поймут, что ты хочешь сказать своей лекцией.
Да, он очень хотел верить Танечкиным словам — настолько важным ему это выступление представлялось. Нет, не только для связей и карьеры. Отчего-то в последнее время Михаил Леонидович стал всё острее, всё многограннее чувствовать не только драматическую связь с предками, две тысячи лет ищущими по миру дорогу к родному храму, но и сопричастность свою всему, что в этом мире происходит. Однако с особой болью ощутил он вдруг тоску по оставленной России. Свободное время проводил теперь Михаил Леонидович за чтением эмигрантской прессы да за просмотром телевизионных передач российских телеканалов. Каждый вечер ходил в берлинский «Русский дом», где в общем зале все желающие могли посмотреть сначала «Сегодня» по НТВ, потом «Вести» по РТР и, не приходя в сознание, — девятичасовой выпуск новостей по «ОРТ». Ходил — и настаивал, чтобы Танечка непременно его сопровождала. А ей уже не хотелось, она уже давно заполнилась теми новостями по маковку, пресытилась валившейся с экранов информацией, и хотелось ей одного: сосредоточиться на мысленном чувстве детей — так Татьяна Николаевна называла для себя то странное ощущение сердца, когда она, будто чувствительная антенна, ловила в эфире Сашенькин и Лесин… голоса? переживания? образы? Словом, чуяла она их почти ежеминутно — и шла по их следам мыслью, словно обезумевшая гончая за потерянными щенками.
Татьяна Николаевна ходила теперь, всё время опустив глаза; и правильно: обращённый зрачками внутрь взгляд — зрелище не из приятных. Медитация ли то была, молитва ли — она почти не выходила из этого состояния, включаясь во внешнюю жизнь лишь при сильных раздражителях. Как, например, при Михаиле Леонидовиче, который беспокоился по поводу грядущего выступления, репетировал его неоднократно, и просил Танечку быть аудиторией.
На счете «восемь» кухня заканчивалась, Татьяна Николаевна поворачивалась на пятках и начинала снова: «Раз, два, три, четыре». Иногда в этих бесконечных прогулках ей вспоминалась мама, точно также измерявшая от окна к двери и обратно их комнатку-пенальчик в Малом Козихинском. Там шагов было пятнадцать… Но длилось это недолго: в августе сорок первого обоз отца попал под налёт мессеров.
Его прошило пулемётной очередью, но мама всю жизнь полагала, что ранение не было смертельным, что Коленька бы выжил, если бы под тем обстрелом уцелел хоть кто-нибудь…
Откуда мама узнала такие подробности, Татьяна Николаевна так за всю жизнь у неё и не спросила — а только, не раз просыпалась ночами от тихого поскуливания и сдержанных рыданий мамы. Даже во сне оплакивала она Коленьку. И во сне ползла к нему — под пулями. Во сне она видела, как на груди взрывается алым гимнастёрка, как беспомощно взмахивает он руками, прежде чем рухнуть навзничь в пыль белорусского просёлка. И во сне она вытаскивала мужа из-под огня…
