с его, и с чувством убежденности я поняла, что позволю ему сделать со мной все, что он захочет, если только он войдет в номер.
С таким же успехом я могла бы сказать это вслух, потому что чувство вспыхнуло в коридоре взрывной волной.
Что-то ленивое и горячее мелькнуло в его глазах, а затем он взял ключ из моей руки и отпер дверь.
— Do svidaniya, kotyonok. [44]
Он сунул ключ в карман моего пальто, и я смотрела, как его темный силуэт удаляется.
Nazlanmak — сказать нет, но иметь ввиду да.
Я не видела Ронана два дня. Я проводила время, думая о нем, как о худшем частном детективе, который когда-либо существовал, и удаляя голосовые сообщения папы и Ивана.
Еда — вдумчивая, веганская — доставлялась как часы одним и тем же подростком с плохими навыками обслуживания клиентов. Это было облегчением, потому что, во-первых, это решило проблему моих ограниченных средств, и во-вторых, это дало мне знать, что Ронан не забыл обо мне после того очень интенсивного и запутанного поцелуя.
Я дважды ходила в оперный театр в более напряженные часы, но каждый раз, когда я спрашивала кого-нибудь о моей маме, они молча смотрели на меня, крестились или просто поворачивались и уходили прочь. Это было неприятно, мягко говоря, но и… сбивало с толку.
Единственным моим облегчением стало то, что я больше не видела человека с татуировками на руках, и была гораздо более бдительна, когда выходила.
Я закрыла дверь, только что вернувшись с осмотра достопримечательностей. Можно сказать, что первоочередная задача найти информацию о маме смешалась с красотой города и мыслями щедрого человека. Или, может, я просто тянула время из-за неприятного чувства в животе, которое угрожало открыть Ящик Пандоры, который я никогда не смогу закрыть.
Я только успела снять сапоги и повесить пальто, как раздался стук в дверь. Я знала, что это всего лишь ужин, но была ошеломлена, увидев, что Ронан сам принес его. Жар и предвкушение нахлынули на меня, борясь с неуверенностью в том, как мы разошлись два дня назад.
— Привет, — неглубоко выдохнула я.
Он улыбнулся.
— Kotyonok.
Когда я открыла ему дверь, он шагнул внутрь, его большое тело и присутствие высасывали воздух из помещения. Он вошел в номер так, словно он принадлежал ему — и, возможно, так оно и было. Может, он был успешным владельцем этого отеля. Любопытство расцвело во мне, но я сдержала его. Я спрашивала его, чем он раньше занимался, и отказалась признаться, что нервничала из-за поцелуя, что не расслышала ни слова.
Он поставил пакет на стол у окна, и я сказала ему:
— Я никогда не была так хорошо накормлена, как в последние несколько дней.
— Ничего удивительного, Мисс картошка фри.
Он посмотрел на меня, потом на мое платье в цветочек цвета подсолнуха. Нога виднелась между подолом и моими высокими носками, и простое прикосновение его взгляда к этому кусочку кожи заставило мое сердце забиться быстрее.
Я прислонилась к комоду, пока он ходил по номеру, касаясь моих вещей. Vanity Fair на ночном столике, тюбик клубничного блеска для губ. Кончиком пальца он приподнял повязку. По-видимому, я была интересным существом.
— Так вот где спит moy kotyonok, — сказал он, стоя в ногах моей аккуратно застеленной кровати.
— Здесь не так удобно, как на твоем рабочем диване.
Он бросил ленивый взгляд в мою сторону.
— Звучит так, словно ты скучаешь по этому.
— Да.
Разговор был практически безобидным, но намек схватил меня за горло.
Он сел на диван и уставился на меня тяжелым взглядом. Луч оставшегося солнечного света из окна падал на его фигуру в черном костюме, заставляя синюю серьгу в форме сердца сверкать между пальцами.
Я протянула руку, чтобы найти мочку уха голой.
Он улыбнулся.
Я не знала, как долго сережка не была в ухе и как он взял ее, но ничего не сказал, только покрутил ее между большим и указательным пальцами. Его присутствие подавляло мои чувства, и с каждым вдохом все труднее было выдохнуть.
— Тебе нравится здесь жить?
Я судорожно сглотнула.
— Очень сильно.
— Что тебе нравится в Москве? Это не может быть наша картошка фри.
Это его позабавило.
Я задумчиво пожевала губу и принялась теребить подвеску.
— Архитектура. Яркие цвета и богатая история. Мне нравится, что я каждый день слышу колокольный звон из часовни, и как могу прожить здесь сто лет и все еще не увидеть всего, что может предложить город.
Комната на мгновение задержалась на этих словах, хотя мы оба, казалось, знали, что я еще не закончила.
Возможно, он сумеет заставить меня замолчать, но я должна знать, что это. Я нуждалась в освобождении от извращенного, всепоглощающего чувства к нему. Мне нужно больше, прежде чем все это закончится. Или, может, то, в чем я нуждалась от него больше всего, от этого человека, который казался таким уважаемым, таким властным и живым, было принято. Каждый мой желтый, мятежный сантиметр с сердцем на рукаве.
— И ты, — тихо добавила я. — Мне нравишься ты.
Он посмотрел на меня тяжелым взглядом, затем его глаза потемнели.
— Тебе не надоело ставить себя в неловкое положение?
Румянец пополз вверх по шее, и горячее чувство уязвимости скрутило следующие слова с губ.
— Ты должен знать, на что я способна.
Воспоминание о том, как я терлась об него, искрилось и шипело, как электричество между нами, сжигая кислород в номере, как топливо.
Пристальный взгляд, мерцающий между жаром и чем-то совершенно невеселым, он положил мою серьгу в карман пиджака и поставил локти на колени.
— Видимо, бедра первых свиданий. Все Американские девушки несвойственные, как ты?
С таким же успехом он мог бы просто назвать меня легкой. Возмущение шевельнулось внутри, но я подавила его. По какой-то причине он пытался меня разозлить. Я знала, что он тоже чувствует эту связь, и я не хотела играть в игры — не с ним, не сейчас, и особенно не после того, как меня отвергла половина города.
Воздух наполнился беспокойным жужжанием, и я уронила подвеску, хватаясь за край комода.
— Ты можешь отрицать это сколько угодно, но мы оба знаем, что что-то есть.
Его глаза сузились.
— Ничего нет. Поверь мне, Мила, если и существует долго и счастливо, я никогда не буду твоим.
Он произнес мое имя так, словно я была юной, глупой, слишком незрелой, чтобы распознать что-то столь простое, как влечение. Если
