Она быстро оторвала от уха телефон, чтобы нажать на кнопку отбоя, но он в последний момент отозвался резким Ириным «Да, слушаю!». Вздрогнув, Таня снова поднесла его к уху, проговорила неожиданно жалобным, слезливым голосом:
– Ир, это я, Таня… Здравствуй, Ир…
– Ага! Привет, Танюха! Молодец, что позвонила. Ну, рассказывай! Твой-то как, приехал?
– Да. Ночью приехал.
– И что?
– Да ничего, собственно…
– Что, совсем ничего?
– Ир… А ты о чем сейчас спрашиваешь?
– Как о чем? Понятное дело о чем! Ночью-то было меж вами?
– Н-нет…
– Во дела… Что ж, тогда мне все ясно. Ты чего сейчас делаешь?
– Да ничего не делаю. Сижу, рефлексирую потихоньку.
– Не поняла… чего?
– Ну… переживаю то есть. Нервничаю и комплексую.
– А-а-х-х ты, зараза! Падла подзаборная! Куда? Куда понеслась? Нет, ты посмотри на нее, сволочь какая!
– Что?!
Таня с испугом отдернула от себя телефон, испугавшись прошедшего по нему Ириного визгливого возмущения, потом снова осторожно поднесла его к уху.
– Да это я не тебе, Танюх! Представляешь, сейчас шалава какая-то выхватила из рук тарелку с блинами, а деньги не отдала! Ну не бежать же мне за ней, а? Во девки молодые наглые пошли! Нет, не будет сегодня торговли, надо закрываться…
– Ой, прости, Ира. Я тебя отрываю, наверное. Давай я потом перезвоню, хорошо?
– Да ничего ты меня не отрываешь! Просто не надо было мне сегодня с работой затеваться. Работница моя утром позвонила, говорит, радикулитом ее прихватило. Ну, я и решила сама… А хватка-то у меня уже не та! И ловкости прежней нету. Нет, надо закрывать на сегодня торговлю, всех денег все равно не заработаешь…
– Ладно, Ир, пока. Извини.
– Да ничего не пока, Танюха! Ишь заизвинялась опять! Ты мне это дело брось! Я вот что сделаю – я сейчас к тебе сама приеду.
– Куда? Домой?
– А что? Нельзя? Ну, тогда ты ко мне подваливай! Посидим где-нибудь, потолкуем! Знаешь, где моя блинная стоит? Не знаешь? Я тебе сейчас объясню…
– Нет, Ира. Я не поеду. Извини.
– Опять она извиняется! Нет, что за баба такая? Тогда давай говори адрес, я к тебе подскочу! Все брошу и подскочу! На хрен вообще эта работа сдалась, когда у сватов такой раздрай в семье творится! Ничего, Танюха, справимся! Мы с тобой бабы умные да хитрые! Тем более у меня для этого дела уже и вариант есть! Чего ты молчишь, Танюха? Ревешь, что ли?
– Нет… А… о каком ты варианте…
– Здрас-сте приехали, о каком! Да о том самом! Мы же вчера договаривались!
– Не надо! Я ни о чем таком не договаривалась! Я прошу тебя, Ира, не надо мне никаких вариантов! Пожалуйста! Я не хочу, Ира! Я передумала, и вообще, мне ничего такого и близко не надо…
– Нет, Танюха, надо. Уж поверь моему опыту. И не трепыхайся попусту, лучше адрес мне продиктуй. Это где-то в районе Краснолесья, да? Где новые высотные дома?
– Да…
– А улица какая?
Онемевшими от презрения к самой себе губами Таня продиктовала адрес, нажала на кнопку отбоя, потом вздохнула неожиданно легко. Что ж, пусть Ира едет. С ней рядом как-то… не очень страшно. И пусть она будет рядом, пусть сколько угодно рассказывает про свои «варианты». Можно и послушать. Жалко, что ли? От чужих рассказов виноватости не приобретешь, а отвлечься от грустных мыслей можно.
Проходя мимо зеркала, она вдруг остановилась, внимательно вгляделась в свое лицо. Не как обычно, а будто со стороны. Будто приноравливая его к оценке того самого, который… вариант. Хотя чего в него особенно вглядываться – обыкновенное бабье лицо. Совсем для оценки не приспособленное. Наверное, для этого дела особенные какие-то лица нужны, с кокетливой хитринкой в глазах, с интимной интересинкой, готовой вспыхнуть навстречу мужскому взгляду. А у нее откуда все это хозяйство возьмется? Она сроду ни на кого, кроме Сережи, и не смотрела… Нет, лучше и не вглядываться. Ничего на нем, кроме пресловутой пугливой порядочности, и не выискать. Хотя Сережа всегда говорил, что она – очень красивая. Она ему верила на слово, ей хватало…
Маша остановилась у зеркальной витрины цветочного киоска, мельком глянула на свое отражение. Так и есть – заплаканный ужас там был, а не отражение. Лицо бледное, под глазами – черные круги от расплывшейся туши, нос покраснел и распух, розовая помада разъехалась по губам во все стороны, как у несчастной распутной девицы после пьяного поцелуя. Хороша, нечего сказать! Разобиделась на отца так, что позволила себе идти по улице и обливаться слезами при всем честном народе. Но ведь в самом деле – обидно! И не от слов отцовских обидно – она, если честно, и не помнит толком, что он ей там говорил.
Обидно не от слов, а от холода, от ощущения – как он эти слова говорил… Будто он чужой мужик, а не папочка родненький…
Собственное лицо в витрине снова опасливо скривилось, губы разъехались пухлой подковкой, и в носу защекотало-защипало солоно и горько. Пришлось с силой втянуть в себя воздух и откинуть голову назад – хватит плакать, и так уже от жалостливого народного понимания деваться некуда. Вот две тетки с кошелками остановились в стороне, глядят на нее с пристрастием. Того и гляди, подвалят со своим бабским участием – кто, мол, тебя обидел, девочка… Или вон тот коренастый мужик с ребенком за спиной… Стоит, уставился! Чего уставился, спрашивается? Лучше ребенком своим занимайся, а не глазей, как молодые девчонки плачут! Поздно уж тебе, ты свое отглазел…
Отражение стоящего за спиной мужика колыхнулось в витрине, приблизилось почти вплотную. Маша вжала голову в плечи, оглянулась, собираясь короткой и грубой отповедью упредить участливые вопросы. И застыла на месте с раскрытым ртом.
– Лёва! Ой, господи, Лёва… Это ты… Привет… А я тебя и не узнала…
– Маш, что с тобой? Ты чего плачешь, Маш? Случилось что-нибудь, да? Я стою, смотрю, ты или не ты…
– Да ничего не случилось, это я так. Ну, в общем… зачет завалила…
– Да? И потому идешь по улице и рыдаешь? И почему здесь, в этом районе? Твой институт вроде на другом конце города находится!
– Лёв… А ты что здесь делаешь? И вообще – чей это ребенок с тобой?
Будто опомнившись, Лёва колыхнулся в сторону маленькой девчонки в смешной вязаной шапке с помпоном, пугливо стрельнул в сторону глазами, потом в каком-то священном ужасе уставился на Машу. Казалось, он даже дышать перестал, так и стоял столбом. Хотя со столбом Лёву сравнивать – не из той оперы, наверное. Скорее, он походил на вялый стог сена, оттаявший от зимних снегов. Приземистый, неуклюжий, ветрами расхристанный. Милый, привычный Лёва в очках с толстыми линзами, добрый друг детства. Хотя, скорее, не друг, а нянька. Добрая Арина Родионовна. Сколько смешных детских слез в его жилетку выплакано, сколько тайн поведано…
