– Она, наверное, на прием к тебе в поликлинику пришла, да?
– А ты откуда знаешь?
Лева встал на месте, как вкопанный, уставился восхищенно и чуточку подозрительно, будто она была весталкой и выдала ему бог знает какие личные судьбоносные тайны.
– Да уж, нетрудно догадаться… Ну, пришла, и ты – что? Сразу в нее влюбился, да? С первого взгляда?
– Нет, Маш… Если честно, я Ларочку даже и не запомнил тогда. Мы с ней потом на улице случайно встретились… То есть она сама ко мне подошла…
– Понятно, понятно. Ларочка не стала ждать милостей ни от природы, ни от тебя, ни от тети Светы. Молодец. Флаг ей руки.
– Машк, я не понимаю! Ты что, имеешь что-то против Ларисы?
– Да бог с тобой, Лёвочка! Абсолютно ничего не имею против! Я руками и ногами – за! И за Ларису, и за тебя! И за свободное самоопределение личности! Ты знаешь, я же из дома ушла…
– Да, я наслышан уже о твоих подвигах. Мама их, между прочим, не одобряет.
– Чья? Моя или твоя?
– Про твою – не знаю. А моя – точно не одобряет.
– Да? Ну так и пусть она сидит и обнимается вместе со своим неодобрением. А для меня ее мнение – фиолетово. Ты мне лучше скажи – когда ты ей о своей беременной Ларисе расскажешь?
– Не знаю, Машк… Я как-то стараюсь не думать об этом.
– А чего тут думать? Надо прийти, собрать свои вещи, поцеловать маму в щечку и уйти жить к Ларисе. И все дела.
– Как это – поцеловать в щечку?
– Молча, Лёва, молча! Ну, не хочешь целовать, напиши записку. Женился, мол. Ушел. Перезвоню.
– Машк, ну что говоришь, ей-богу! Ты же знаешь мою маму – с ней такой номер не пройдет! Да она… Она просто такой наглости не переживет, и все! Она же руки на себя наложит! В психушку попадет! Это же равносильно предательству, убийству, наконец…
– Лёв, а так, как сейчас, лучше?
– Ой, Машка, не надо, не рви мне душу… Она и так во всех местах рваная. Как представлю себе… Ой, лучше не надо!
Лёва отчаянно замахал перед собой ручками, пытаясь, видимо, отогнать подальше неминуемые с мамой объяснения.
– И еще вот что, Маш… При Ларисе не затевай этих разговоров, ладно? Про маму.
– А что, у вас это запретная тема?
– Нет. Не запретная. Просто мне неприятно.
– Неприятно – от чего? От мамы или от разговоров?
– Да отвяжись ты от меня, липучка! И в кого такая вредина выросла?
– Ага! Если я липучка и вредина, то ты знаешь кто? Сказать?
– Не надо.
– Почему?
– Потому что мы уже пришли, слава богу. Нам сюда, в этот дворик…
Дворик меж панельных пятиэтажек оказался довольно уютным, с кустами и клумбами, с типовыми ярко раскрашенными постройками детского городка. Лёва, поколдовав с кодовым замком, распахнул настежь дверь подъезда, взмахнул галантно рукой:
– Дамы, прошу!
– Пап, а можно я погуляю?
Надя выдернула свою ладошку из Лёвиной руки, опять запрыгала на одном месте, весело тряся помпоном красной шапки. По Лёвиному лицу, пока она так прыгала и смотрела на него в ожидании, пробежала целая волна разнообразных эмоций – от растерянности и нерешительности к удивлению, от удивления – к доброй улыбке, потом улыбка снова переросла в нерешительность, и все завершилось выражением строгой отцовской задумчивости. Последняя эмоция, которая «строгая отцовская задумчивость», подходила Лёвиному лицу больше всего. Правда, подумалось Маше, слишком уж для глаза непривычной была.
– Погулять, говоришь? Ну что ж, погуляй… Но только в поле зрения! Поняла? Чтоб тебя из окна видно было!
– Ладно, ладно! Я в поле зрения буду!
– И чтоб домой – по первому зову! – заполошно погрозил он пальцем в спину убегающей новоявленной дочери. – Поняла? Ты меня слышишь, Надежда?
– Поняла, поняла! – обернулась на ходу девчонка. – Я вон там буду гулять, около песочницы, с Янкой из третьего подъезда! Там поле зрения очень даже хорошее!
– Да уж… Строг, строг папашка… – от души повеселилась Маша, глядя в суровое Лёвино лицо. – А тебе идет, между прочим…
– Ладно, пошли! – решительно подтолкнул ее Лёва под локоток. – Нам на пятый этаж надо. Лифта, извините, не имеется. И лампочек на площадках тоже. Так что смотри лучше под ноги. Иначе к зареванному фейсу еще и пару синяков заработаешь.
На пятом этаже их уже ждали – в дверном проеме, сложив на огромном круглом животе ручки, стояла маленькая простоволосая женщина, улыбалась пигментным расплывшимся лицом навстречу Маше так искренне, будто она осчастливила ее своим появлением на всю оставшуюся жизнь.
– Ларочка… Познакомься, пожалуйста, это та самая Маша, о которой я тебе рассказывал… – просипел у нее за спиной запыхавшийся Лёва.
– Ой, да я сразу так и поняла! Я вас в кухонное окно с улицы увидела! Заходите, заходите, Машенька, у меня как раз и обед готов! Ничего особенного, просто суп и картошка, но зато все свежее, горячее… Меня Ларисой зовут, Машенька!
– Да. Я уже в курсе. Только говорите мне «ты», ладно?
– Ой, ну наконец-то мы с вами… с тобой, вернее, как следует познакомимся! А то мне Лёвушка столько рассказывал, что мне казалось, я тебя на улице узнаю, когда мимо проходить буду!
– Ларис, ей бы умыться… – с трудом влез в ее радостную трескотню Лёва, подталкивая Машу в сторону ванной. – Видишь, на лице сплошной слезно-косметический абстракционизм…
– Ой, а что случилось? Тебя кто-то обидел, Машенька? Хулиганы на улице пристали, да? И неудивительно, ты такая красавица…
Она еще что-то лепетала ей вслед доброжелательное, даже когда Маша оказалась за закрытой дверью ванной комнаты. По инерции, наверное. Хорошую себе женщину Лёва нашел. Добрую. Нет, не так. Хорошая женщина, слава господу, Лёву нашла. Добрая. А иначе и быть не могло. Те, которые злые, на Лёву не согласятся. Если и найдут, то мимо пройдут. Он для злых женщин – явная некондиция.
Умывшись, Маша посмотрела на себя в зеркало, попыталась натянуть на припухшее от слез лицо веселую приветливую улыбку. Надо же как-то соответствовать Ларисиной дружелюбности, раз в гости приперлась. Да еще и к обеду.
Лариса вовсю хлопотала на кухне, неловко поворачиваясь с пузом между плитой и столом. На плите что-то аппетитно булькало, издавало пряные овощные запахи, исходило густым паром. Маша присела на кургузенький шаткий стульчик, огляделась кругом. Кухня у Ларисы была маленькой, чистой и довольно уютной. Сразу, однако, бросалось в глаза, что этот уют происходил не сам по себе, а из старательных хозяйских ухищрений. Рукодельные голубые занавесочки на окне, все в пышных оборках, большая румяная баба-кукла на чайнике, пластиковые тарелки с пасторальными картинками, развешанные по стенам, дешевые клеенчатые обои в клеточку создавали эффект кокетливой, даже несколько легкомысленной бедности. Даже светильник-абажур над головой был, похоже, изготовлен хозяйскими руками – тоже весь в пышных оборочках.
