— Я знаю, — тихо и серьёзно говорит он. — Но наша связь…
Опять эта связь. Откуда она взялась так быстро, почему он постоянно это повторяет? Должно быть, эти мысли слишком явно отражаются на моём лице. Роб ставит свой бокал, приближается и кладёт руки мне на талию, а потом мягко привлекает к себе.
— Ты правда не понимаешь?
Я отрицательно качаю головой.
— Как за одну неделю могла появиться эта связывающая нас сила, о которой ты постоянно говоришь? Ведь ты меня совсем не знаешь.
— Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой.
— Но как? Как это возможно, Роб?
Мои щёки покрываются румянцем, и я ничего не могу с этим поделать.
— Ты правда не понимаешь и ничего не помнишь?
Я поднимаю голову и впиваюсь в него взглядом:
— А что я должна помнить?
— Наши предыдущие встречи.
— Предыдущие встречи?
Он молчит и смотрит на меня. Взгляд тяжелеет, янтарь его глаз медленно тает и вскипает, подёргиваясь языками расплавленной позолоты. От непринуждённости и простоты не остаётся и следа. Моё сердце непроизвольно начинает ускоряться, и я уже не могу скрывать подступающее волнение. Воздух вокруг нас накаляется и электризуется, а Роб прижимает меня к себе всё сильней.
23. Одержимый
Я не выдерживаю его взгляда и чуть отворачиваю голову. Он продолжает с силой прижимать меня к себе, и это страшно неудобно. Я выставляю вперёд руки, опираясь о его грудь. Она горячая, как огонь и твёрдая, как дерево.
— Так когда мы виделись? В прошлых жизнях? — стараюсь я свести всё к шутке. — Ты думаешь, мы близнецовые пламёна или что-то в этом роде?
— Почему ты не смотришь на меня?
Я поднимаю глаза.
— Мне неудобно так стоять.
Он сжимает челюсти, но через несколько секунд ослабляет хватку и освобождает меня.
— Первый раз, — говорит Роб, — мы встретились в школе. Не помнишь? Ты училась в третьем классе, у Розы Григорьевны, а я в восьмом. Я пришёл в твою школу посреди учебного года и проучился в ней полтора месяца. Родители развелись, и мама привезла меня сюда, к бабушке, матери моего отца.
Я начинаю внимательно всматриваться в лицо Роба, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из того времени.
— Жили мы плохо. Не хватало денег на еду, не то, что на одежду, и я всегда был голодный и донашивал чьи-то старые брюки и рубашки.
— И мы были знакомы в то время?
Роб не отвечает.
— В классе, — продолжает он, — меня не приняли, не хотели со мной знаться. Заморыш в обносках, поберушка, в голове тараканы, конченный, урод — чего только не пришлось услышать от одноклассников. Я стал изгоем. На уроках никто не хотел сидеть со мной за партой, на переменах все меня сторонились. У них была такая игра, кто со мной заговорит, тот сам становится конченным. А если кто-то случайно меня заденет, то это и вовсе несмываемый позор. Подростки бывают жестоки, и я это испытал на себе.
Мне становится грустно, я отвожу взгляд и смотрю на кастрюлю с осьминогом. Плёнка на ней надувается куполом и едва слышно попыхивает, то уменьшаясь, то снова увеличиваясь в объёме.
— На переменах я был всегда один, обычно отсиживался где-то в районе библиотеки. Но однажды там появилась ты. Подошла и спросила, почему я такой грустный.
Я всматриваюсь в глаза Роба и проваливаюсь во времени, оказываясь в третьем классе, но самого его вспомнить не могу. Что-то смутное шевелится в памяти, образы, тени, лица учителей. Как я могла не запомнить восьмиклассника?
— Ты стала приходить каждый день. Мы болтали — ты была забавной девочкой. Я помогал тебе с домашкой, а ты угощала меня какой-то стряпнёй, пирогами, пудингами, хворостом. Как же это было вкусно…
— Да, бабушка мне всегда давала что-нибудь с собой, когда жила у нас. Она постоянно что-то пекла, это точно, — говорю я задумчиво.
— Ты стала единственным моим другом, светлым лучом, примиряющим с безрадостным миром. Но вскоре жить у бывшей свекрови стало невозможно, и мама увезла меня в Анапу к дальним родственникам. Для меня это был серьёзный удар. Школу я ненавидел, но понимал, что нашей дружбе придёт конец. Я думал, что никогда больше тебя не увижу. Но ты снова появилась в моей жизни. Вы с бабушкой приехали на море и сняли комнату в доме, где жили мы с мамой.
— Точно. Было такое. Бабушка меня каждое лето возила на море, как правило в Геленджик, но один раз мы ездили в Анапу.
— Я был на седьмом небе от счастья, но ты меня не заметила. Может быть, не узнала. Вокруг тебя вился мальчик твоего возраста. Он с родителями приехал из Архангельска и тоже жил в нашем доме. В нём, если помнишь, отдыхающим сдавался каждый сантиметр площади.
Я что-то такое припоминаю и пару раз задумчиво киваю.
— Я подглядывал за тобой, когда ты ходила в душ, в деревянную будку во дворе. Помнишь, там на крыше был установлен металлический бак, который нагревался на солнце. Примитивно, но мыться было можно. Мать поймала меня за этим занятием и срочно отправила в спортивный лагерь. Очередная потеря.
— А ты возбуждался, когда подглядывал за мной? — вопрос сам слетает с языка, и я сразу начинаю жалеть, что задала его.
— Не знаю, — отвечает Роб, — ты была ребёнком, и я просто любовался. Это было очень личным переживанием, только моим, делало нашу связь исключительной. Никто не был к тебе так близок, как я. Сложно объяснить, но это было вообще не про секс, понимаешь? Я бы убил того, кто сказал бы мне тогда, что я хочу тебя в сексуальном смысле.
— У нас всё равно ничего не могло тогда получиться, даже детской влюблённости. Третьеклассница и восьмиклассник — это как вообще?
— У меня влюблённость была, и ты тогда перешла уже в пятый класс, а я в десятый. Я точно был влюблён, но воздушно и платонически. Это было красивое чувство, сейчас я на него уже не способен. Я переживал новое расставание тяжелее, чем первое. Ведь, то, что мы встретились после разлуки, казалось немыслимым, настоящим волшебством, а ты этого даже не заметила. Может, потому что я уже не походил на неприкасаемого голодранца?
— Прости, — шепчу я и уже не пытаюсь отвести глаз, а наоборот пристально всматриваюсь в напряжённое лицо Роба.
— Через год после этого, на зимних каникулах наш класс ездил в Москву, и я надеялся, что мы снова встретимся. Но чуда не произошло и вот тогда я впал в отчаяние. Подумал, что истратил впустую все шансы. Меня корёжило несколько месяцев, но постепенно стало легче. Да и с чего было так страдать, ведь я всё себе нафантазировал. Да?
Он замолкает и вглядывается в мои глаза, будто ждёт, что я отвечу, но через несколько секунд продолжает:
— А потом закончилась школа и началась совсем другая жизнь.
— Расскажешь?
— Не сегодня, иначе осьминог переварится так, что от него совсем ничего не останется.
— Тогда расскажи, как мы снова повстречались.
— Я прилетел по делам в Москву из Милана. Тогда я уже жил в Италии. А ты училась в десятом классе. Пришёл к твоей школе и ждал, когда ты появишься. Я сразу тебя узнал. Ты стала очень красивой. Я пошёл следом за тобой и увидел, как у кафе тебя встретил парень в джинсовой куртке, как он тебя обнял, как вы поцеловались.
— Расстроился?
— Да… Но и обрадовался, что у тебя всё хорошо.
— Правда? Это была последняя встреча?
— Нет, ещё я видел тебя в Риме. Я умею ждать. Ты выглядела счастливой и пришла в мой ресторан с симпатичным рыжеволосым молодым человеком.
— Я помню тот вечер.
— Я тоже. Я шёл за вами до гостиницы и потом долго стоял, глядя, как зажегся и погас свет в вашем номере.
Тогда после ужина мы занимались с Яром любовью. Интересно, Роб знает об этом? Мне очень странно всё это слушать, и я испытываю непонятные чувства. У меня сжимается сердце от жалости, когда я представляю одинокого несчастного мальчика, но в то же время чувствую что-то тревожное и опасное, когда вижу Роба идущего за мной по ночным улицам Рима. В моём новом представлении о нём соседствует трогательное и жуткое, невинное и зловещее и до ужаса странное.
