зазвучало. Не знаю, что, но точно медленное.
Я положила руки Платона на свою талию. Свои руки — на его плечи.
Он был в тапочках, а я в сапогах. Он — в халате, я — в шикарном платье. Но мне было всё равно, а ему, кажется, ещё больше. Мы легонько раскачивались из стороны в сторону. Вернее, я раскачивала его, как большую лодку.
— Обними меня, — попросила я. — Пожалуйста.
Он скользнул одной рукой по спине, прижимая меня к себе.
— Не закрывай глаза, — он заставил на себя посмотреть, приподняв другой рукой моё лицо за подбородок. — Смотри на меня и всё будет хорошо.
— В правый глаз или в левый? — улыбнулась я.
— А тебе какой больше нравится?
— Мне нравятся оба твоих глаза. Они красивые.
— Неправда, — усмехнулся он.
— Не напрашивайся, — хмыкнула я. — Они злые, умные, серые. Они видят людей насквозь. Они красивые, но в них грусть. О чём ты грустишь?
— Это сложный вопрос, — не горя желанием отвечать, скривился Платон.
— На самом деле нет. Грустят только о двух вещах. О несбывшемся и несбыточном. Но тебе повезло: сегодня у тебя есть я. А я исполняю даже несбыточные желания.
— Любые? — усмехнулся он.
— А ты загадай и узнаешь. Не бойся, загадывай, — смотрела я то в один, то в другой его глаз. Они и правда были красивые. Особенно, когда блестели, как сейчас.
Не знаю, загадал ли Платон что-нибудь. Он выдохнул. Поднял руку. И щёлкнул пальцами.
— Я здесь, Платон. — Дверь открылась. Вновь вошла режиссёр. — Всё? Можно снимать?
Он кивнул.
— Отлично, — с облегчением выдохнула она. — Просто делайте, что я говорю. И не обращайте на меня внимания.
— Слушайте меня и всё у нас получится, — командовала Кира хорошо поставленным голосом. — Не смотрите в камеры, — показала она на штатив, где была закреплена одна, и приподняла в руках другую, — они будут жить своей жизнью. Не обращайте внимания ни на них, ни на меня. Снимаем два плана: один общий, где видно, что именно происходит в комнате — рабочий процесс съёмки, и второй — крупный, я буду брать, как сочту нужным. Поэтому куда бы я ни сунула объектив, не смотрите на него. Стараетесь расслабиться и выполняйте мои команды.
— Только мне кажется, что одно другому противоречит? — шепнула Яна, стоя рядом с Платоном.
Прегер улыбнулся. Она пыталась шутить, несмотря на то, что девчонку потряхивало от волнения и страха. И её мужество нравилось ему куда больше, чем её умело подчёркнутая профессионалами красота.
Хотя, положа руку на сердце, она была сногсшибательна.
Мила. Юна. Нежна. И… великолепна.
Ей безумно шло это платье, которое Платон выбрал сам. Остальное подобрал стилист. Пальто, сапоги, украшения. Серьги в виде гроздей, тонко позвякивающие пластинками перламутра. Их таинственное мерцание повторял браслет на запястье.
Ей шло шампанское — она не стала развязной и грубоватой, даже несмотря на двусмысленность ситуации, шутила всё так же иронично и тонко, только чуть смелей. И это подкупало. Дурманило. И тянуло к ней невыносимо.
И этот блеск в глазах, чью иллюзию создавали лампы, тоже ей шёл.
Она не переигрывала, не заигрывала с ним, не строила из себя проститутку, что обязана отработать деньги и расстараться ради клиента — Платон видел, что, может, он ей не особо и нравится, но она относится к ситуации честно. Когда ей хорошо — она не скрывает, когда не очень — расстраивается. И честно старается всё сделать правильно, насколько это возможно в данных условиях.
Платон изначально не хотел её щадить, как-то облегчать её участь, стараться, чтобы она чувствовала себя комфортно, но не смог — его до глубины души тронуло, что она о нём заботилась. Не он — она его старалась поддержать.
И выходило у неё невзначай и как бы незаметно. Она стёрла помаду с его щеки, когда нечаянно мазнула губами. Взъерошила, поправила волосы, что высохли сами после душа. Ткнулась холодным носом в шею, обняв, — как приказала режиссёр, — но вдохнула его запах с таким удовольствием, что Прегер невольно сглотнул.
Как же с ней легко. Как уютно. И как щемяще приятно.
Подумал Платон и вдруг почувствовал, как огромный камень, что словно лежал на его груди эти дни, не давая дышать, приподнимается.
Прегер глубоко вдохнул, расправил плечи.
— Ты такая красавица, — шепнул он.
Она покачнулась в его руках и смутилась.
— Это не обязательно.
— Это правда.
Его губы коснулись её кожи. Она вздрогнула. И платье, что держалось на честном слове и верёвочке, обхватывающей талию, легко соскользнуло с плеч.
— Святые бретельки! — она машинально хотела подхватить одежду рукой, но замерла, позволив ткани сползти. — Да ты мастер!
— Я же сам его выбирал, — улыбнулся Платон, довольный, польщённый и неожиданно опьянённый каким-то незнакомым или, может, давно забытым чувством.
Счастьем.
Сердце вздрогнуло и трепыхнулось в груди. Душа наполнилась теплом и радостью, совершенно неуместными сейчас и абсолютно неожиданными. Но таким настоящим.
— Так, оставим всё это! — испортил момент резкий, как вопль чайки, голос Киры. — Платон садись на кровать. Девушка сверху… Халат снимаем!.. Проклятье! Ну откуда трусы? Платон, ну зачем трусы? — комментировала она всё, что он делал, подчиняясь её указаниям. — Я же сказала: на гениталии — носок.
— Не слушай её, отличные трусы, — шепнула Яна. Её заставили снять сапоги, что её тоже расстроило. Платон подмигнул ей как заговорщик и лёгким движением руки… остался в носке на пенисе.
Конечно, носка розового и махрового, как надел Джейсон Момоа на съёмки сложной постельной сцены в «Игре престолов», Платон не нашёл. Но этот полосатенький тоже был ничего. А ещё там были ушки и кошачьи глазки.
Не засмеяться, глядя на этот носок было невозможно.
Янка и засмеялась, хотя густые волосы на лобке и тёмная дорожка волос от пупка вниз — он видел, как она скользнула по ним взглядом — её смутили, заставили покраснеть и стыдливо отвернуться. И это тоже ему почему-то понравилось. Эта неискушённость, волнение, страх.
— О, боги! — зарычала Кира. Её, двадцать лет снимающую фильмы для взрослых, вряд ли можно было уже чем-то смутить или рассмешить. Платон знал, когда её нанимал, что она самая лучшая. И только потому слушался. — Дорогие мои, мы будем тут развлекаться или работать? Так, ты на кровать. Ты — к нему на колени, — махала она указующим перстом.
Платон сел, откровенно наслаждаясь процессом. Хрен его знает, почему ему это нравилось — эта властная режиссёрша явно грубила. Может, потому, что в его жизни такого ещё не было. О том, что эта съёмка была задумана
