на другой эффект. На то, что он хотя бы расслабится, ведь лично у меня от напряжения сдавливает виски.
Наконец, разговор перебрасывается на другие проекты. Люди, которые больше не нужны, тихонько уходят. Приходят новые. Секретари разносят чай-кофе и легкие закуски. Меняют бутылочки с водой. Я, наверное, тоже могу идти. Боль в животе опять вернулась, и все, о чем я могу думать, так это о том, как поскорее закинуться обезболивающим. Ловлю взгляд Марата. Без слов спрашиваю: я больше не нужна? Он, соглашаясь, прикрывает глаза. Я выскальзываю тенью из-за стола как раз в момент, когда Фариз Дадашевич с сомнением замечает:
— … терять кусок драгоценной земли из-за какой-то девки?
Он даже не потрудился убедиться, что я ушла. Впрочем, чему я удивляюсь? Богатые люди зачастую такие. Им на других людей просто плевать. Они для них — грязь под ногами. Помеха их грандиозным планам.
— Афина — очень ценный специалист. — Надо же! Первым за меня, как ни странно, вступается Коваленко. Застываю у двери, прислонившись к стенке. Прикрываю глаза. — Эту сделку Марату предложил я.
— И потом, Фариз, дело ведь не только в Афине. Там дети. Не знаю, в курсе ли вы, но буквально через дорогу от лагеря располагается детский дом… — опять вступает в разговор Марат. Ну, молодец же! Молодец! Не повелся на провокацию. Нашел нужные слова. Видно, для этого и взяв паузу. Я морщусь, отлепляюсь от стенки и, понимая, как неловко будет, если кто-то застанет меня подслушивающей, возвращаюсь к себе. Пару минут просто сижу в кресле, наслаждаясь тишиной. Но боль усиливается. Сиди — не сиди, а таблетку мне нужно принять. Потрошу сумочку в поисках блистера с Но-шпой, но не нахожу.
— Черт!
Вздыхаю. Ситуация не безвыходная. У секретарей в приемной наверняка есть аптечка. Выхожу из кабинета. А там какой-то переполох. Девочки мечутся. Кто-то ругается. Ловлю одну из помощниц за руку:
— Что такое?
— Марат Маратыч подрался с кем-то из инвесторов.
Не может быть! Только не Марат. Я не знаю более сдержанного и воспитанного человека. Он ни за что не станет пускать руки в ход. Он же какими-то единоборствами занимался. А там это первое правило!
Прижав руку к животу, несусь по коридору. Дверь в конференцзал резко открывается, отлетает, ударившись в стену, и останавливается, пойманная нетвердой рукой вывалившегося в коридор Коваленко. Выглядит он ужасно. Дико… Глаза навыкате, бешеная пена пузырится в уголках губ. Я испуганно замираю. Тело деревенеет, перед глазами кружится. Однажды я уже имела несчастье видеть его таким. И ничем хорошим это для меня не обернулось. Меня охватывает настоящий ужас, от которого все кругом становится медленным-медленным. Как в слоу-мо, между нами танцуют щедро золоченные льющимся из окна светом пылинки, растягивается, кривится безумным оскалом его рот, подурневшим лицом идет страшная судорога. И будто сквозь толщу воды я слышу:
— Сгною. Тебя… Щенка этого сгною. Слышишь?
Коваленко тянет ко мне руку с хищно скрюченными пальцами. Горло саднит. Криком и невысказанным страхом. Жутко. Стыдно… Я ведь еще помню, как просила его, нет, умоляла перестать. Потому что не за себя просила. И тогда, и сейчас… Потом клялась себе, что этого никогда больше не повторится. А теперь, наверное, снова придется просить. Чтобы он не трогал Марата.
Впрочем, вместо просьб с губ почему-то срывается:
— Ты совсем спятил…
Он спятил! Два года, как мы расстались! Два чертовых года… А Владимир все не угомонится. И не простит. Кого, кстати? Себя?! Уж если кого и винить, что у нас ни черта не вышло, так это его самого.
— Это ты! Ты во всем виновата. Приворожила меня, да? Скажи, приворожила?!
Бросается ко мне, готовый — что? Сломать меня по починенному? С трудом сросшемуся? И не успевает. Потому что из конференцзала выскакивает Марат и что есть сил его от меня отталкивает. За ним с темным лицом выходит Панаев старший.
— Немедленно прекратить! Марат!
Я как в дешевой мелодраме. Горький, совершенно неуместный в сложившихся обстоятельствах хохот срывается с губ. Пытаюсь его сглотнуть. И давлюсь им, давлюсь… Кашляю. Задыхаюсь…
— Все хорошо! Афина. Посмотри на меня! Все хорошо.
— Это из-за меня? Извини, я не хотела.
— Чушь! Ты-то тут при чем? Не надо. Слышишь? Перестань! Ну?
Дышу глубоко, медленно, чувствуя, как каждый вдох растекается холодком по глотке.
— Прости. Прости, мне уже лучше.
— Вот и славно. — Марат судорожно сжимает и разжимает пальцы. На сбитых костяшках кровь.
— Если ты закончил, жду тебя через пять минут у себя в кабинете, — тихим, бесконечно усталым голосом замечает Марат Арзасович. Он не скрывает своего разочарования. А Марат хоть и пытается, очень плохо маскирует боль, которое то ему причиняет. — Пойдем, Фариз, и прими, пожалуйста, мои искренние извинения за эту омерзительную сцену.
Марат не бросает меня, не устремляется за отцом следом, но… По правде мне от этого только хуже. Я чувствую себя так плохо, как, может быть, никогда еще до этого не чувствовала. Я же понимаю, как унизительно для него все происходящее. Не знаю, как… чем… каким органом я это улавливаю, ведь Марат никак не показывает мне своих истинных эмоций, но этого и не требуется. Я просто чувствую, что ему впервые в жизни стыдно перед отцом — его самым большим, может быть, единственным даже авторитетом. И ведь я тому виной стала. И как теперь принять эту мысль?
— Извини меня.
— За что?
— Я не знаю.
— Не знаешь, а прощения просишь. Брось. Коваленко нарвался и получил по заслугам.
Растерянно хлопаю ресницами. В голове миллион вопросов…
— Что значит — нарвался?
— Он тебя оскорбил.
Так я и думала. В смысле, подумала сейчас, не тогда… Будь иначе, я бы просто не допустила случившегося. Как? Дело третье. Важен сам факт. Раньше Коваленко вел себя намного более сдержанно и благоразумно. А теперь даже не знаю, куда его благоразумие подевалось. Сложно представить, что Марат стал бы его провоцировать. Он не из тех, кто бравирует своими победами. Тогда что же произошло за те несколько минут, что меня не было? Ничего ведь… Ничего не понятно!
— Не нужно было.
— Это я буду решать сам. — Голос Марата звучит твердо, даже предупреждающе. Неумолимо. Бескомпромиссно. Его решения — это те красные линии, за которые даже мне, похоже, ни при каких обстоятельствах нельзя заходить.
— Извини, — лепечу опять в какой-то странной истерике. — Тебе надо к отцу.
Марат отводит глаза. Оглядывается за спину.
— Да. Нужно. — И снова посмотрев на меня, добавляет твердо: — А тебе не нужно извиняться. Ты не виновата, что Коваленко —
