мудак.
— Но я все испортила, правда?
— Не ты.
Тоже твердо. Так, что не усомниться в сказанном. А я нет, чтоб этому порадоваться, цепляюсь совсем за другое. Не я, да… Но испортила! Тут даже Марат не берется спорить.
— Я тебя люблю…
— Я тебя тоже. — И улыбается, наконец, возвращая на какое-то время статичность нашему зашатавшемуся под ногами мирку.
Марат
Отец стоит у окна спиной ко мне. Плечи напряжены. Рука с обручальным кольцом распластана на стекле, голова свешена.
— Я всегда… Всегда тобою гордился. В тебе с малых лет было больше достоинства, чем во многих взрослых мужиках, которых я знал. Ты никогда не лгал, не заискивал перед взрослыми и не обижал маленьких. Когда ты захотел учиться в штатах, многие меня отговаривали тебя отпускать. Мол, мало ли… Парень у тебя молодой, а там искушения на каждом шагу. Но я был твердо уверен, что ты достаточно хорошо понимаешь, где черное, а где белое. И что никогда не подведешь моего доверия. Я был прав. За все время твоей учебы мы с мамой не получили ни одной жалобы… Ни одного замечания в твой адрес. Потом ты вернулся. И я специально поставил тебя на самую низкую должность. Признаться, думал, тут уж ты точно взбрыкнешь. А нет. Ты так замечательно вписался в наше дело, так быстро вник в самую его суть и продвинулся вверх по карьерной лестнице, что даже большие скептики вроде наших инвесторов вынуждены были признать — у меня растет достойный преемник. Так что же потом случилось?
— Коваленко… оскорбил… мою… женщину. — Мое горло сдавливают эмоции. Так уж вышло, что вслух отец никогда меня не хвалил. Нет-нет, я от того не страдал, никакой драмы в этом моменте не было. Между нами все было немного по-другому устроено. Я просто знал, что папа мною гордится, и никогда не нуждался в подтверждениях этому. А теперь вот услышал… — Как бы вы поступили, если бы кто-то оскорбил маму?
Отец отворачивается от окна. Моргает часто, давая глазам привыкнуть к яркому свету. Проходится задумчивым взглядом по моему лицу:
— Может, и я бы пустил в ход кулаки. Да. Только знаешь в чем разница?
— В том, что мы с Афиной еще не женаты? — нервничая, просовываю руку в карман.
— Нет, — усмехается отец. — В том, что ни у кого бы язык не повернулся сказать о твоей матери плохо. Потому как за всю свою жизнь она не дала ни единого повода усомниться в своей добродетели.
Слова отца — как пощечина. И так же, как от пощечины, у меня начинает гореть лицо.
— Вы не знаете истории Афины.
— Достаточно уже того, что она спуталась с женатым мужиком! Такую женщину ты хочешь привести в наш дом?! Посадить за один стол с собственной тринадцатилетней сестрой? Думал ли ты о том, какой пример Лала получит?
— Она узнает, что не всем в этой жизни посчастливилось родиться в любящей семье. Что есть девочки, которые вынуждены строить свою жизнь сами. Что есть девочки, которым некому подсказать, что хорошо, а что плохо. Некому поддержать… И тогда они совершают ошибки, да. Но кто-то учится на них и становится лучше, а кто-то — нет.
— Ты влюблен, а потому слеп. Но через несколько лет, а то и раньше, это наваждение схлынет. В нормальной ситуации на смену ему обычно приходит чувство глубокой привязанности, основанное на каких-то общих интересах, взаимоуважении, приверженности одинаковым ценностям… А что останется тебе, сын?
— Афина — прекрасная женщина. Вы просто не имели возможности в том убедиться. И пожалуйста, если вы хотите сохранить наши теплые отношения, воздержитесь от каких-то негативных высказываний в ее адрес.
— А то что? Ты и на меня кинешься?
Зажмуриваюсь.
— Нет. Не кинусь. Но простить вряд ли смогу.
Отец отворачивается. Ведет пятерней по волосам знакомым с самого детства жестом. Я бы многое отдал, чтобы вычеркнуть этот день. Я не хочу тревожить отца или разочаровывать. Но если бы этот день все же повторился, я бы ничего не стал в нем менять. Коваленко в самом деле перешел все мыслимые границы. Бравируя их с Афиной связью при посторонних, называя ее «послушной девочкой» в попытке даже не меня задеть, а скорей расстроить наши отношения, о которых он догадался.
— Ладно. С этим вопросом можно разобраться потом. Ты прав. А пока надо решить, как мы будем выкручиваться без Владимира. Пока я даже не понимаю, как дорого нам обойдется ваш с ним конфликт. Коваленко наверняка выйдет из новых проектов.
— Пусть. Что, мы без него не справимся?
— Может, и справимся. А вот что мы будем делать со старыми? Там, где у него есть голос?
Поморщившись, отец возвращается за стол. Садится, закидывает руки за голову.
— В большинстве случаев он не может ни на что глобально влиять. Есть другие инвесторы и…
— Если речь о Фаризе, то на твоем месте я бы не был так уверен в том, что он на нашей стороне.
— Вот как?
— Надо разговаривать. Он не дурак, понимает, в каком незавидном мы сейчас положении. И наверняка будет торговаться.
— Я что-нибудь придумаю.
— Нет уж, Марат. Ты сейчас заляжешь на дно. А я попытаюсь исправить все то, что ты наворотил.
— И что же мне делать?
— Отдохни пару дней. Успокой нервы. Тебе это пойдет на пользу.
Стискиваю зубы. Какой «отдохни», когда такое происходит? Но спорить с отцом не решаюсь. Иду к себе. Сотрудники приемной отводят глаза. Видно, не знают, как реагировать на случившееся. И я их в этом очень понимаю. Прикрываю дверь. Устало оседаю на кресло. Костяшки стягивает запекшаяся кровь. Встряхиваю рукой, взявшиеся коркой ранки лопаются. И кое-где опять выступают рубиновые капли. М-да… Засада. Но был ли хоть какой-то шанс не доводить до этого? Прокручиваю еще раз в голове все, что произошло, максимально дистанцируясь от ситуации. Нет… Ни один мужик на моем месте не сдержался бы. Коваленко лил грязь и чернил. Так что я был в своем праве.
— Можно?
— Да, конечно. Заходи.
Выпрямляюсь. И пока Афина идет ко мне через кабинет, внимательно за ней наблюдаю.
— Как все прошло? — в ее голубых глазах фонит тревога. — Что я могу сделать? Как помочь?
— Никак. Все со временем образуется. — Качаю головой и неожиданно даже для себя самого интересуюсь: — Как ты вообще в него вляпалась?
Афина сглатывает. Отводит глаза…
— Да как? Как все красивые девочки. Он увидел меня где-то и стал ухаживать. А я ведь на тот
