– Сейчас, сейчас… Я только зелень в суп добавлю, а в картошку – масло. Пока Лёва за хлебом бегает, оно как раз все настоится. Вроде съедобно получилось. Ой, Маш… Это ничего, что я Лёву за хлебом отправила? Он у меня такой рассеянный, ужас! Представляешь, опять хлеба забыл купить! Когда с Надюшкой в поликлинику пошел, я ему три раза напомнила, и все равно забыл! Видимо, не три, а пять раз напоминать надо!
Тут же она и зашлась легким смехом, будто Лёвина рассеянность доставила ей огромную радость. Маше тоже пришлось поневоле улыбнуться.
– Да. Лёва у нас очень рассеянный. Но вы, я вижу, его и такого очень любите.
– Да, Машенька. Люблю. Очень люблю. Скажи: а разве можно его не любить?
– Ну, на этот вопрос однозначного ответа просто быть не может, по-моему… А скажите, Лариса, вы не боитесь, что тетя Света… Ну, то есть Лёвина мама…
– Машенька, Машенька, я тебя умоляю! – трепетно сложив на груди ручки и осторожно глянув на дверь, почти шепотом произнесла Лариса. – Я тебя умоляю – не говори с Лёвой про маму! Это же такое у него больное место! Он очень терзается оттого, что держит наши с ним отношения в тайне…
– Ага! Терзается он, видите ли! А вы? А вам каково?
– Да что я… И я, если честно, всяких объяснений с Лёвиной мамой побаиваюсь. Я ведь старше Лёвы на десять лет…
– На сколько?!
– На десять. Это я просто сейчас так выгляжу – от беременности все молодеют.
– А… Вам что, выходит… Сорок лет?
– Ну да… Ты хочешь сказать – поздно для родов?
– Нет, я насчет родов ничего такого не знаю. Я просто представляю, как это обстоятельство, извините, тетя Света воспримет.
– Ну да… И я про то же – как… Ужас, правда? У меня к тому же и профессия не престижная – воспитательница в детском саду. Да и красотой я не блещу, как сами видите.
– Ну, Лёва тоже, допустим, не Ален Делон.
– Ой, что ты, Машенька! Лёва – он такой интересный мужчина! Молодой, симпатичный, с образованием… Нет уж, пусть пока все будет как есть. То есть тайной остается. И Лёвушку ты тоже не осуждай, Машенька. И не надо с ним говорить об этом. Он расстраивается.
– Ни фига себе – он расстраивается! И сколько времени он так будет расстраиваться? Всю жизнь, что ли, висеть будет между тетей Светой и вами? И тетя Света не будет знать, что у нее внук растет? Ни фига себе…
– Ну, я тебя прошу, Машенька! Не надо! Пусть все остается как есть! Мы с Лёвой счастливы, и ладно, и хорошо… Да вон он уже бежит, с хлебом… – тихо проговорила Лариса, глядя в кухонное окно, и весело махнула ручкой над головой. Потом потыкала пальчиком в сторону детской площадки, озвучив свой жест тихим бормотанием: – Надюшку… Надюшку позови, обедать будем…
– Но неужели вас эта ситуация не унижает? А, Лариса?
– Не-а. Нисколько не унижает. Наверное, потому, что я Лёвочку очень люблю. И очень жалею.
– А чего больше? Любите или жалеете?
– Не знаю… Тсс… Вы слышите? – испуганно прошептала Лариса, подняв вверх коротенький пальчик и навострив ушки в сторону прихожей. – Слышите? Вроде плачет кто-то…
– Плачет? – удивленно повертела Маша головой. – Где плачет?
– Да там, на лестничной клетке! Неужели не слышите? Как есть вроде Надюшкин голос… Точно, Надюшка! Наверное, случилось что-нибудь, господи!
Она заковыляла утицей в прихожую, и Маша засеменила вслед за ней, невольно подстраиваясь к неуклюжим «беременным» телодвижениям. До двери они дойти не успели – она сама распахнулась, явив им отчаянно орущую Надю и растерянного вдрызг Лёвушку.
– Ларис, прости, но мы немножко это… подрались… – пролепетал он виновато и так ясно и преданно глянул своей маленькой подруге в лицо, что Маша чуть не хихикнула от умиления, однако быстро проглотила смешок вовнутрь, посчитав его для парочки обидным.
– С кем подрались? Зачем подрались? Хватить реветь, Надежда! – неожиданно высоким, но очень строгим голосом воспитательницы начала разборки со своим семейством Лариса.
– Ма-ма-а-а… у Катьки… у Катьки новая Барби… Она та самая Барби, та самая… – не в силах побороть сотрясающей весь маленький организм слезной икоты, с трудом выговорила девчонка, поднимая на мать красное зареванное личико.
– Ну, Барби… И что из этого? Ты что, из-за куклы с Катей подралась?
– Да-а-а! А чего она! Я вперед эту Барби хотела! Я говорила тебе – купи мне Барби!
– Надь, ну ты что… Ну как тебе не стыдно, Надь! Я ж говорила, я объясняла тебе…
Голос Ларисы от воспитывающего менторского вмиг скатился до тихого и даже немного заискивающего, и к тому же она так испуганно-виновато дернула головой и втянула ее в плечи, что Маше стало до ужаса неловко, будто она присутствует при избиении невинного младенца. Надежда же, по всей видимости, в отношении матери ничего такого не чувствовала и вовсю продолжала выкрикивать сквозь рев свои обвинения:
– Ага! Объясняла! А почему у Катькиной мамы деньги на Барби есть, а у тебя никогда нету? Я же тоже… Я тоже хочу-у-у…
– Да что же это такое, Надь? Ты прекратишь или нет? – снова взвился Ларисин голос в прежние строгие воспитывающие высоты. – Тебя что, шлепнуть надо, чтобы ты прекратила истерику?
– Не-е-ет! – замахнулась на мать рукой девчонка. – Не надо меня шлепать! Сама себя шлепай, раз у тебя денег нет!
– А ну, пошли…
Лариса вдруг довольно сурово схватила дочь за руку и с силой потащила в комнату, на ходу сердито и сквозь зубы что-то выговаривая. Но виноватый взгляд с улыбкой в сторону Маши все-таки успела метнуть. Хотя та и без этого взгляда стояла обескураженная. И Лёва с ней рядом застыл соляным столбом. Вернее, весенним стогом сена.
– Лёв… Так ты что, и деньги… Ты свою зарплату… Выходит, ты тут на Ларисины деньги пасешься, что ли? А всю зарплату – маме?
– Машк, ну я же просил – не дави на больную мозоль!
– Ни фига себе мозоль! Совсем рехнулся, что ли? Да как тебе не стыдно?!
– А как, как мне быть, сама подумай! Ты же знаешь маму! Она же эту проклятую зарплату тоже ждет! Она ее, между прочим, заранее планирует, уже все покупки на год вперед расписала! Недавно вот себе шубу купила, например… Первую, между прочим… Она же во всем себе отказывала, когда я учился! Ну что я могу, Машка? Как я могу? У нее же такие планы…
– Ну ты даешь!
Маша выдохнула из себя воздух возмущения, покрутила головой из стороны в сторону. Слов у нее не было. Да и возмущение, если к нему прислушаться, было ненастоящим каким-то, тухловатым на вкус. И Лёву было ужасно жалко. Оставалось только развести руки и констатировать факт Лёвиной трусливой безалаберности расхожим выражением:
– Ну, знаешь… Это уже ни в какие ворота вообще-то… Сам должен понимать! Надо же что-то с этим срочно делать, Лёва!
