– Не надо, ребят. – Поскуливает Илюха. – Через два часа стемнеет. – От его тоскливого взгляда, обращенного к серому небу, щемит в груди.
– Правильно, – соглашаюсь я. – Идемте все вместе. И вернемся тоже вместе.
Начинается метель. Ветер свистит в кронах высоких елей, качает обледеневшие ветки, отчего те постукивают, как барабанные палочки. Мы идем по следам, оставленным вездеходом, удаляясь от домика вглубь леса. Я отмечаю странную вещь – крови становится больше. Три капли, пять, десять… Кровавые полоски, кляксы… А когда снег окрашивается ею полностью, становясь похожим на арбузное мороженое, мы слышим протяжный стон. Мужской голос смешивается с воем пурги, подхватывается ветром и разносится на многие метры. Оглядываемся, но никого не видим.
– Эй, где вы! – кричит Венька.
– Зде-есь! – голос звучит совсем рядом. – Я вижу вас, идите прямо.
Неудивительно, что мы не сразу заметили пострадавшего – он лежит в углублении, засыпанным ветками, и хрипло стонет.
– Помогайте, сынки. Меня браконьеры ранили.
– Вы Барсуков? – слегка прищуривается Веник.
– Он самый. Анатолий Иванович. Надо сообщить о происшествии в охотничий участок. Кто-то из вас должен пойти, пока есть шанс поймать их. – Взмаливается он, пытаясь остановить кровь из раненой ноги.
– Давайте мы вернемся в домик, а потом решим, что делать.
– Нужно звать подмогу. Охотники сделали в лесу склад, где хранят убитую дичь. Сейчас они вывозят мясо… Избавляются, так сказать, от улик. Нет у нас времени, парни. Ох… – он протяжно вздыхает и морщится. – Решите, кто пойдет к егерю, а кто вернется на базу к Санычу. Связи у меня здесь нет.
– Давайте я пойду в участок, – предлагаю я. – Расскажете, где он находится?
– Федька, может, не стоит? Одному? – обрывает Самохвалов.
– Да он тут в двух шагах. Не заблудится. Километра три тащиться, не больше. – Успокаивает волнение друга Иваныч. – К северу иди, не промахнешься. Компас есть?
– В рюкзаке. Он возле вашего домика. Ребята, давайте оттащим Иваныча в дом.
Мы с Веником тянем мужчину за ноги, Валера поддерживает его за голову, а Илюха опасливо озирается. Кажется, вдали слышится звук работающего дизельного двигателя. Вездеход совсем рядом. Мерзлые ветки звонко трещат под его гусеницами, с древесных крон вспархивают птицы. Природа как будто замирает, чувствуя подступающую, как лавина, опасность. Иваныч тихонько стонет, опираясь на наши с Веником плечи. Валенок, обутый на раненую ногу мужчины, полностью пропитывается кровью и тяжелеет, норовя упасть. Голоса, скрип гусениц по снегу… Все так близко. Они где-то здесь, мелькают среди высоких деревьев, наблюдая за нашими жалкими потугами убежать и схорониться. А потом слышится звук оружейных затворов, и тишину леса пронзают выстрелы.
– Бросайте меня, сынки! – орет Иваныч. – Бегите к егерю, а оттуда в леснадзор. – Хрипит он и теряет сознание.
Пули свистят так близко, что я чувствую их огненное тепло, почти касающееся кожи. Запах пороха и дизеля, крики, угрозы, голоса мужчин – все сливается в непрерывный гул. Над головой словно кружится огромный вертолет. Искоса вижу, как Валера хватает Илью под руку и устремляется в другую сторону от преступников. Через секунду их темные фигуры исчезают из вида.
– Федя, беги в охотничий участок! – Веник держит опавшую голову Иваныча, пытаясь перекричать шум выстрелов. – До домика метров сто, я сам его дотащу. А потом пойду выручать парней.
– Пока, Венька. Прости, если что. Увидимся.
Глава 28
Фёдор
Пули свистят возле уха, в ноздри забиваются запахи пороха, мокрой псины и собственного пота. Я бегу, не разбирая дороги и захлебываясь слезами. Меня гонят в глубь таежного леса, как дикого животного, играют в реалити-шоу с участием живого человека в роли добычи… Никогда не думал, что сгину в таежном лесу… Умру, как подстреленное животное от рук каких-то зажравшихся пьяных уродов. За спиной слышится собачий лай и скрип полозьев. Похоже, за мной гонятся сани, запряженные собаками. У меня не остается никаких сил… Не представляю, сколько времени я так бегу… Минуты складываются в долгие часы. А, может, я прошел всего сто метров, и это страх обостряет чувства и искажает время? Рюкзака за плечами нет, значит, вернуться на базу, не представляется возможным. Охотники хотят загнать меня поглубже и оставить на съедение диким зверям. Избавляются от свидетеля, вот каков их план! Только почему они не подстрелят меня? Гонят и гонят, взрывая высокие сугробы стрельбой из ружей? Ведь Барсукова они не пожалели? Или их поведение можно считать запоздалым раскаянием? Решили не брать еще один грех на душу.
Я не знаю, куда бегу. Черные стволы деревьев сливаются в сплошную грязно-серую массу, из носа бесперебойно течет и сразу же примерзает к губам… Дыхание сбивается, в глазах темнеет. Искоса замечаю зарубки на деревьях. Протираю глаза влажной варежкой. Черт, это точно зарубки – едва заметные белые полоски, оставленные кем-то, кто… находится совсем рядом.
Сбрасываю с плеч усталость и бегу по следу. От одной зарубки метров двадцать – тридцать по прямой, затем следующий ствол и белая зарубка на нем. Рядом люди – совершенно точно. И об этом догадываются мои преследователи – улюлюканье и стрельба прекращаются, а полозья саней совершают крутой разворот. Я лишь слышу это, потому что боюсь обернуться и получить пулю в лоб. Трусость, скажете вы? Возможно, но куда большая глупость – вступить в неравный бой и умереть.
Звуки стихают, и воцаряется морозная звенящая тишина. Наконец, я один. Остается идти по зарубкам и обнаружить в чертовом лесу кого-то живого.
– Э-э-эй! Есть кто живой? – кричу, утирая примерзшие к подбородку сопли. Лицо не спасает даже маска. От насквозь промокшей ткани кожа замерзает еще быстрее.
Бреду в глубь леса, наконец-то замечая открывшую передо мной картинку зимней сказки. Глубоко дышу, усмиряя сердцебиение и возвращая покой. Я оторвался, вот что главное… Оборачиваюсь, чтобы убедиться в очевидном: вокруг меня ни души. Только глубокий снег, свист ветра, пролетающие над головой птицы. Снег пестрит разнообразными следами, только человеческих здесь нет. Но зарубки же кто-то оставил? Моему упрямству можно позавидовать: я упорно топчу сугробы, идя по меткам. Через полчаса ходьбы деревья заканчиваются, открывая взору крутой обрыв. Что за… фигня? Где домик и следы жизни? Не может же кто-то жить в овраге?
– Тьфу! – сплевываю сквозь зубы и ступаю вдоль оврага. Всматриваюсь в туманную даль, стараясь разглядеть струящийся в небе дымок или охотничий домик. – Главное, я вырвался. – Успокаиваю себя. – Убежал от этих ублюдков. С остальным разберемся.
Топчу снег, чувствуя, как нога вязнет в какой-то яме или… Вокруг лодыжки с хрустом захлопывается капкан. Я дергаюсь, взрывая тишину леса истошным воплем. Чувствую, как хлынувшая из раны кровь пропитывает носки и валенки. Валюсь на снег, пытаясь стянуть металлические зубья с ноги и падаю в овраг…
Качусь кубарем, сгребая на пути ветки, камни, глыбы мерзлого льда. Останавливаюсь, искренне надеясь, что это конец пути, но подо мной что-то ломается – ветка, удерживающая от падения в более глубокую пропасть… С криком лечу и падаю на землю, пронзая тишину звуком глухого удара. Я устал бежать и бороться, скрываться от преступников, как беглая собака. Устал чувствовать обиду, негодование и боль, злость на весь мир за свои неудачи. И сейчас я вижу серое небо, сыплющее в меня хлопья снега, и ничего не хочу… Устал… Тело дрожит от боли во всем теле, валенок насквозь промокает от крови, глаза застилает блаженная тьма… Может, это и есть смерть? Ничего не чувствую и не могу пошевелиться… Впору поразмышлять о жизни, как Андрею Болконскому, встретившему дуб. Веки становятся тяжелыми, тепло стремительно покидает тело. Если умирать, то с песней… И мыслями о той, которую так люблю…
– Варька, я люблю тебя… – хриплю в тишину. – Я такой дурак, прости меня, что не смог стать для тебя кем-то большим, чем просто другом… Видит бог, я пытался.
