Меня душат предательские слезы об упущенных возможностях, невысказанных словах… Глаза щиплет, а из груди вырываются слова песни. Как же я хотел ей спеть наедине… Целовать ее, ласкать, а после спеть:
Откликнись же на голос мой, прошу!
Услышь меня!
Сквозь ветра вой и шум дождя – кричу, зову.
Услышь меня!
– Услышь меня… Услышь меня. – Давлю из себя слова, а потом смыкаю глаза, ощущая в теле молниеносно растущую слабость.
Наверное, я засыпаю или теряю сознание… Когда в бок упирается что-то острое и твердое, я вздрагиваю, как от электрического разряда.
– Тихо, Джина, тихо! Место! Напугаешь тут нам… Кто это здесь у нас? – звучит возле уха мужской голос.
По лицу скользит лучик фонарика. Разлепляю глаза, встречаясь с чернильными сумерками обрушившегося на меня неба. Звезды едва различимы. Я что пролежал здесь до ночи?
– М-м-м… – пытаюсь встать, но тело простреливает острая боль.
– Тише, сыночек, тише. Видишь меня? – над моим лицом вырастает лицо старика – густые, почти белоснежные брови, мужицкая борода топором, шапка-ушанка, шерстяной шарф, обмотанный вокруг шеи в два оборота.
– Вижу.
– Я Александр Федорович, живу неподалёку. Встать можешь?
– Нет.
– Разберемся. Джина, зови Сильвера! – командует он огромной, похожей на медведя собаке. Та послушно заливается лаем, и на ее зов бежит крупный хаски. – Зовут-то тебя как?
– Федор, – блею, как раненый олень.
– Как папку моего! Сейчас погрузим тебя в сани и отвезем в домик. Ничего, Федька, прорвемся… Повезло тебе, что дед Саша мимо проходил.
Я стискиваю от боли зубы, когда Александр Федорович снимает с ноги капкан, а потом затягивает меня на низкие, застеленные старым ковром сани. Садится рядом, запрягая собак.
– Держись крепче, Федька, едем домой. Ночью обещают метель!
Глава 29
Фёдор
Сани бегут по пышному снегу, поскрипывают, подпрыгивают на ухабах, унося меня в неизвестность. Зимнее небо с тускло мерцающими звездами, верхушки деревьев, крупные хлопья снега – картинка кружится перед глазами, как музыкальный мобиль, успокаивает, убаюкивает… Смыкаю веки, сосредоточившись на разливающейся по телу боли… Слышу стариковский голос Александра Федоровича, подгоняющего собак. Он звучит громко и твердо, а потом растворяется в вое зимней вьюги…
– Эй, Федя, просыпайся, приехали, – вздрагиваю от голоса старика и безуспешно пытаюсь встать. – Ммм…
– Тише, не торопись, милок. Фу, Джина, перестань!
Шершавый собачий язык прохаживается по моей щеке, оставляя влажный след. Приподнимаю слабую кисть и треплю огромную голову маламута. (Аля?скинский маламу?т — порода ездовых собак аборигенного типа, предназначенная для работы в упряжке, одна из древнейших пород собак. Своим названием Аляскинский Маламут обязан племени Малемиутов. Примечание автора).
– Руки двигаются, уже хорошо, – кряхтит Александр Федорович. – Я сейчас тебя в дом затяну, Федор. На ковер переложу и затяну. Ей-богу, справлюсь!
– Вы простите меня… Честное слово, я бы сам… Да только не могу пошевелиться. Спина болит очень, – пытаюсь оправдаться, да только дед меня не слушает.
Мостит на снегу «устройство для затягивания» и аккуратно меня перекладывает.
Через некоторое время я оказываюсь в просторной бревенчатой избе – душной, наполненной ароматами меда и трав. Дрова в печке звонко потрескивают, пищат и взрываются, отдавая комнате живое тепло. Дед укладывает меня на низкую койку с твердым матрасом. Из груди старика вырываются хрипы, на лбу выступают капельки пота. Он устал таскать меня – здорового высокого парня, превратившегося в кусок неподвижного мяса! Черт! Мне стыдно доставлять деду столько хлопот, но, видит бог, я и вправду не могу пошевелиться.
– Простите… простите за неудобства.
– Молчи, Федька, – задыхаясь, произносит он. – Сейчас накормлю тебя, а потом осмотрю.
– А… вы врач?
– Медбратом работал в реанимации по молодости, – отвечает Александр Федорович. – Оленину ел когда-нибудь?
– Нет. – Качаю головой. – Есть очень хочется, сейчас быка бы съел.
– Это хорошо. Покушаем крепкого бульончика с сухариками. Потом помою тебя, осмотрю. Все хорошо будет.
За окном воет метель, снег скребется в окна, а возле горящей печки сохнут собаки. Поскуливают и царапают бревенчатый крашеный пол когтями. Старик моет руки в металлическом тазике возле печки, подхватывает его и, прихрамывая, идет к выходу. Толкает дверь, впуская облако морозного пара, и выливает воду за порог.
– Метель нешуточная! С трудом дверь открыл. Завтра выйти, боюсь, не сможем. – Извиняющимся тоном произносит он.
– Как же так? Сообщить же надо о моем исчезновении? Я на базе работаю у Саныча.
– Вот это ты… вышел погулять, – присвистывает он, оглаживая бороду. – Далеко зашел… База почти в семи километрах отсюда. От браконьеров бежал? Оборзели, суки. Пугают местный народ, совести нет у них. – Старик грустно вздыхает.
– Да, от них. Мне поручили сообщить о происшествии егерю, но охотники… они…
– Да не волнуйся ты так, Федя. Я десять лет в лесу живу и то… теряюсь, путаюсь в тропинках.
Александр Федорович греет в печке кастрюльку с бульоном. По комнате распространяется аромат дичи, а мое тело, наконец, начинает оттаивать. Пальцы ног покалывают, лицо щиплет. Раненая нога пульсирует от тянущей, усиливающейся боли – на морозе она не так ощущалась.
– Ммм, – мычу, стесняясь орать в голос.
– Сейчас, Феденька. Покушай сначала, сынок, – Александр Федорович садится возле меня на крепкую деревянную скамейку и протягивает ложку.
Я жадно пью бульон, жую ароматное мясо, беспрестанно благодаря Александра Федоровича. Как же мне повезло… Господи, если бы не он, сейчас меня доедали дикие звери…
– Спасибо вам. Ох…
– Давай-ка разденемся. Водичка уже, поди, нагрелась. – Покряхтывая и напевая под нос, старик бредет к печи и снимает эмалированное ведро. Замачивает в воде сухие листья и тянет посудину поближе ко мне.
– Не стесняйся, сынок. Нечего тут стесняться, – певуче произносит Александр Федорович, стягивая с меня одежду. Он опускает в ведро сложенную марлю и начинает меня обмывать. – Сейчас оденем тебя в мою одежду – чистую и сухую. Носил когда-нибудь стариковские вещи? – пытается меня отвлечь старик.
Я мычу, стискиваю от боли зубы, пока он обрабатывает ссадины и обильно поливает рану на ноге.
– Н-нет… Не носил, – шиплю я в тот момент, когда Федорович резко переворачивает меня на живот. – А-а-а-а! Больно как, господи!
– Где болит? Здесь… или здесь? – он давит крепкими сухими пальцами вдоль позвоночника, ощупывает мой крестец, вертит суставы. – Плохо дело, Федька. Компрессионный перелом позвоночника у тебя. Как пить дать! Пальцы чувствуешь? – старик щекочет мои ступни.
– Да. И шевелить вроде могу, но встать…
– Лежать тебе надо. На твердой ровной поверхности. Кормить тебя буду, купать, судно выносить и…
– Я заплачу вам, – надломленно произношу я.
– Цыц! Вздумал чушь пороть. Рана на лодыжке нехорошая, связки разорваны. Сейчас обработаю кожу, наложу повязку. Полежишь, сыночек, пару недель со стариком в хате. – Жалостливо протягивает Александр Федорович. – Обезболивающее на ночь уколю тебе, благо аптечка полная, додумался собрать для себя. Когда решил бороться за дом…
– Что?! Вы что-то сделали? – недоуменно качаю головой.
– Нет, нет, Феденька. Домик мой приглянулся лесной прокуратуре и леснадзору. А я… все же здесь своими руками, строил, облагораживал, у меня и огород есть, и холодный подвал. Я же… выгнать меня, Федька, хотят! Такие вот дела! – почти плачет дед Саша.
– Дайте, угадаю: поэтому вы не хотите светиться, оставлять дом надолго? Вам угрожают?
– Пока предупреждают, – кисло протягивает он, обтирая меня отваром трав. – Секундочку подожди, Феденька. Трусишки сейчас найду чистенькие, носки, штанишки мягонькие, свитерок вязаный… – дед Саша тянется к деревянному сундуку и достает оттуда одежду. – Одену тебя, чайком малиновым напою. Все образуется, не торопись убегать. Ты себе только хуже сделаешь: если спинной мозг повредишь, не миновать операции. А так… трещинки в позвонках срастутся, и будешь, как новенький!
