– Прости меня, Кать. Хотя… О чем я… Конечно же, ты меня никогда не простишь. И не поймешь.
– Да где мне… Я же не добрая фея, я леди Макбет Маркелова переулка. Я…
Она хотела еще что-то сказать, да вдруг остановилась, выпучив глаза. И схватилась ладонью за живот. И ойкнула тихо.
Впервые в ней шевельнулся ребенок. Надо же, будто ждал, когда отец рядом будет… Вот он, отец, сидит, тоже глядит на живот испуганно.
– Надо же… Впервые зашевелился, будто тебя ждал… – озвучила она свои грустные ощущения. И улыбнулась тоже грустно.
– Кать… Я не знаю, как быть… Если б я мог… Если бы знал хоть какой-то выход… Но ведь ты даже обсуждать не хочешь! У меня, конечно, есть право через суд добиваться свиданий с ребенком, но и этого я не могу! Это значит, надо тебя травмировать! А я и без того… В общем, не вижу я никакого выхода!
– Выход всегда есть, Павел. Просто надо жить так, как ты должен жить. Вот и все. Ради своих детей жить, а не только ради своих удовольствий. Надо искать выход, чтобы сохранить семью, а не наоборот…
Она вдруг почувствовала – это был последний брошенный ею мостик. Не в том смысле, что сил на «бросание мостиков» больше не оставалось, а в том, что бросать их некуда было. Потому что не было другого берега. Берег уплывал все дальше и дальше в молчаливой паузе. Наконец, Павел проговорил тихо, разглядывая свои ладони:
– Нет, Кать, так жить нельзя. Да и не могу я. Если бы мог, то жил бы. Но – не могу. Прости…
Резко поднялся из кресла, развел руки в стороны. Шагнул было к выходу, но она его остановила:
– Погоди… Совсем забыла сказать. Ты деньги на Главпочтамте получи, пожалуйста, когда в Москву приедешь.
– Какие деньги?
– Те самые, что ты мне переводом отправлял. Я их отказалась получать, их обратно отправили, до востребования, кажется. В общем, зайди на нашу почту, уточни все обстоятельства.
– Кать, но как же так…
– Я же тебе говорила – денег от тебя не возьму, ни копейки. И детей тоже не увидишь. Все так и будет, Паш, как я сказала. Надо отвечать за свои поступки.
– Кать, я же действительно могу через суд добиться, чтобы у меня была возможность Никитку видеть…
– Только Никитку?
– Нет… Нет, конечно. Обоих детей…
– Что ж, добивайся. А только ничего у тебя не получится.
– Почему?
– Да потому, что плевала я на все твои суды, вместе взятые. Ты беременную жену бросил, какой судья вынесет решение в твою пользу, сам подумай? Нет, Паш, про детей забудь… Живи с этой мыслью, что они без тебя будут расти. Никитка скоро лицо твое забудет, а второй ребенок тебя и не увидит никогда. Ты сам это выбрал, Пашенька, никто тебя не заставлял. Сам и отвечать будешь. Все, иди… Иди, не оглядывайся.
– Я скоро еще приеду, Кать…
– Зачем? Нет. Хватит с меня. Уходи, уходи быстрее… Иди, не бойся, в спину не прокляну. На проклятия тоже силы нужны, а у меня их совсем не осталось. Иди…
В начале апреля она родила мальчика, слабого, недоношенного. Ей и самой роды дались тяжело. Из больницы ее забирали Надя с Леней, привели в чистый, до блеска отдраенный дом… Надя расстаралась. Стояла посреди гостиной, глядела на нее преданно.
– Смотри, как чисто, Кать… Живи не хочу! Скоро лето, колясочку во двор выкатим, на воздухе малыш окрепнет… Как назовешь-то, решила уже?
– Нет, Надь…
– А давай Гришенькой назовем! А что, звучит… Григорий Павлович Романов! Ты ведь его Павловичем запишешь?
– Конечно… А как еще? У него Павел биологический отец.
– Значит, Гришенька?
– Ну, пусть будет Гришенька. А что, и правда хорошее имя. Да, пусть будет Гришенька…
Согласилась, чтобы отвязаться от Нади. Не то чтобы ей все равно было, но… Радости особой тоже не ощущалось. Усталость была, вялость, апатия к дальнейшей жизни. Желание крепко заснуть и не проснуться. Но – какое там «не проснуться», если даже крепко заснуть не удавалось! Гришенька часто плакал по ночам, и она кружила по комнатам до изнеможения, укачивая его на руках. Никитка почти поселился у соседей, ел там и спал, играл с Таней. Если бы он однажды назвал Надю мамой, Катя бы не удивилась…
Так пробежал декретный год, как один долгий хлопотливый день. Гришенька окреп, хорошо развивался, быстро пошел ножками.
– Вот, с июня думаю в ясли отдать да на работу выйти… – поделилась как-то с Леней, глядя, как тот играет с малышом во дворе.
– Зачем так рано, Кать? Он же еще маленький…
– Я понимаю, Лень. А только ведь жить на что-то надо. Меня кормить некому, сам знаешь.
– Да знаю, знаю… А что, разве Павел не помогает?
– Нет, почему… С настырной регулярностью переводы шлет. Хорошие, между прочим, деньги… А только мне от него ни хороших, ни плохих не надо. Я не беру ни копейки, на почте их обратно отправляют.
– Ну и зря, Кать… Гордыня гордыней, а детей все равно поднимать надо. Посмотри, какие жуткие времена пришли. Все кругом деньги решают…
– Да, времена трудные, тут я с тобой соглашусь. Знаешь, я вчера по телевизору слышала, как один диктор фразу интересную произнес – в наши, мол, лихие девяностые… Правда, устрашающе звучит? Лихие девяностые! Это ж надо такое придумать!
– Да, Кать… Я тебе даже больше скажу. Я думаю, эти лихие девяностые еще боком нам всем выйдут, а в историю страны войдут как время ужасного хаоса. Если, к примеру, по нашей больнице судить… Вон, вчера пациента с огнестрельным ранением привезли, так возле двери операционной бритоголовые молодцы стояли, караулили, пока операция идет. От кого караулили, зачем? Превратили больницу в караван-сарай… Так что ты, Катюш, подумай насчет Пашиной помощи да своей гордыни, соотнести их к месту и ко времени, что для тебя сейчас важнее. Без денег нынче страшно остаться, да еще с двумя детьми на руках!
Она и сама понимала, что страшно. В очередной раз, достав из почтового ящика уведомление о переводе, долго сомневалась – взять, не взять? Уже и на почту пошла, но не смогла себя пересилить, вернулась домой. Жива, жива была гордыня внутри, не хотела сдаваться. Наверное, и она была ею жива. Цеплялась за нее, как утопающий за соломинку. А за что было еще цепляться? Да, за детей, это понятно… Но дети тоже были частью гордыни, если уж честной быть перед самой собой. Грубо звучит, но перед собой-то можно не лицемерить. Да, если подлою правдою мысль облечь, именно так и получается.
Почему-то ей в последнее время часто приходило в голову это странное выражение, где-то вычитанное, – если подлою правдою мысль облечь. Наверное, потому, что научилась давать своим поступкам и мыслям жесткую оценку. Вполне реальную. Злые были мысли, обиженные на жизнь. И поступки такие же. Да и то – каких надо ждать мыслей и поступков от леди Макбет? Добрых и сердечных, что ли? Откуда ж они возьмутся?
