С июня отдала Гришеньку в ясли, сама вышла на работу. Первое время трудно было, жизнь опять завертелась прежними дорожками – меж домом и работой, меж Никиткиным садиком и Гришенькиными яслями… Туда-сюда, туда-сюда. Уже и не леди Макбет, а белка в колесе. Время быстро бежит, шуршит минутами, часами, сутками. Бывает, явью слышишь этот подлый шорох над ухом. Так еще год пробежал…
Паша приехал, когда Гришеньке третий год пошел, а Никитке аккурат семь исполнилось. Она бы и не узнала о его приезде, да Танюшка проболталась.
Второго сентября это было. Решил, значит, папаша, что должен сына в первый класс проводить… Первого сентября не осмелился на глаза показаться, испугался, что она его к сыну не подпустит, скандал в светлый праздник устроит. Решил на следующий день его у школы подкараулить. Думал, она не узнает. А Танюшка взяла да и проболталась! Сначала долго хвасталась, как они с Никиткой за одну парту сели, как портфели со страху перепутали, а потом вдруг – про дядю Пашу… Сказала и ойкнула, зажав пухлой ладошкой рот. И залепетала под ее настойчивым взглядом испуганно:
– Теть Кать, вы только Никитке меня не выдавайте, ладно? Я ему обещала…
– Что ты ему обещала?
– Что вам ничего не скажу… То есть про дядю Пашу не скажу, как он Никитку у школы встретил, как на руки схватил… Не говорите Никитке про меня, ладно? А то он со мной дружить не будет.
Ее словно кипятком ошпарило. Повернулась, фурией вошла в дом, устроила сыну допрос с пристрастием. Никитка сначала потерялся было, потом смело ответил на все ее вопросы. Катю даже покоробило слегка от сыновней смелости. Ответы звучали как вызов. Да, папа приезжал! Да, встретил после школы! Да, на руки сразу схватил, к себе прижимал долго-долго…
Ей очень хотелось на Никитку закричать, едва сдержалась. Может, потому и сдержалась, что учуяла сыновнюю смелость. Хватило ума не закричать, иначе как бы она выглядела в его глазах? Папа, мол, не забыл, папа приехал, папа добрый? А она, выходит, злая? Да еще Никитка смотрел на нее Пашиными васильковыми глазами! А в глазах через отчаяние твердость мужицкая проглядывает. Пытай, мол, меня, сколько хочешь, я все выдержу.
И потом, сам рассказ Никитки не вызвал у нее никакого гнева. Наоборот, принес что-то вроде облегчения. Надо признаться, мучила ее в последнее время опасливая досадная мыслишка, что Паша про детей забыл… Она от его помощи отказалась, а он принял это как факт и смирился, и забыл… Нет, не забыл, голубчик. Примчался как миленький. Страдает, значит. Мучается разлукой. Что ж, поделом… Вполне себе съедобное злорадство получилось, вкусное даже. Можно самой себе в этом честно признаться, то есть подлою правдою мысль облечь…
– …Никит, а про Гришу папа спрашивал?
– Да. Мы с ним потом в Гришкин садик ходили. Я папу сам проводил.
– Да?!
– Да, мам. Таньку домой отправили, потом сразу в садик… Он через забор долго на Гришку смотрел.
– И… что говорил?
– Да ничего не говорил. Просто смотрел. Очень долго, мам… Я потом потянул его за руку, а рука такая горячая была… И мокрая…
– Почему мокрая?
– Так он ее все время к лицу подносил. Еще носом шмыгал, как маленький.
– А, понятно… Да, это хорошо, Никитка, это очень даже хорошо…
– А почему это хорошо?
– Потому хорошо, что папа плакал. Если ладонь мокрая была, как ты говоришь.
– А разве хорошо, когда мужчины плачут?
– Нет, в принципе, нехорошо, конечно. Мужчинам плакать не полагается. Но иногда, когда очень плохо… Когда очень в чем-то виноват… В общем, хватит философствовать. Давай уж по правде говорить, ты ведь большой мальчик. Папа твой плакал, потому что ему стыдно! Потому что он тебя бросил и Гришеньку бросил! Да я тебе объясняла уже…
– А он сказал, что все равно меня любит! И Гришку тоже любит! И всегда будет любить. И еще сказал… Когда мы с Гришкой вырастем… Когда сами сможем к нему приехать…
– Ах, сволочь! – вырвалось у нее досадливо. – Вот же сволочь, а?
– Он не сволочь, мам… Не ругайся…
– Ладно, не буду ругаться. Но и ты тоже… Не особо ему верь…
– Ты думаешь, он обманывает, да? Нет, мам, нет… Он не обманывает! Вот, он мне даже адрес оставил… И телефон, чтобы я ему в Москву звонил… Это очень легко, надо только после восьмерки внимательно слушать, чтобы в трубке тихо было! Папа мне все объяснил…
– Надо же, объяснил… А сам он тебе, значит, звонить не может?
– Почему же… Как раз и может…
– Он что, звонит тебе?! А почему я не слышу?
– Так ты когда на работе…
– А, понятно… Нет, надо же! Исподтишка… Ну, ладно, я ему устрою тайную вечерю…
– Мам, не надо, пожалуйста! – испуганно прохныкал Никитка, глядя на нее с ужасом. – Не надо папу ругать… Лучше ты меня ругай, мам! Ну, пожалуйста!
– Защищаешь его, да? Он от тебя в Москву уехал, а ты его защищаешь!
– Все равно он меня любит! Любит! И я его люблю!
– Когда отцы любят детей, они их не бросают!
– Ма-а-ам…
Никитка уже трясся в плаче, прижав кулачки к подбородку. Из глаз катились по бледным щекам крупные горошины слез, падали на фланелевый воротничок рубашки. Она уже потянула было руки, чтобы утереть ему слезы, обнять, приласкать… Но что-то повернулось внутри, жестокий какой-то рычажок, выскочивший из ее собственной женской обиды. Произнесла тихо, твердо:
– Не надо мне твоих слез, Никита. Не о чем тебе реветь, понял? Мне и без того трудно одной, пойми… Меня ж никто не жалеет. И я тебя не буду жалеть, потому что ты большой, ты за мужчину в доме остался. Это ты меня должен жалеть, а не я тебя! Тем более, я перед тобой ни в чем не провинилась! Я тебя не бросала и никогда не брошу! Я всегда буду с тобой, слышишь? Всегда! И в горе, и в радости! Ты понял меня, сынок?
Никитка закивал в ответ часто-часто, изо всех сил пытаясь унять слезное дрожание. Прижал ладошки ко рту, икнул…
Она и сама не удержалась, тоже всхлипнула. Кинулась к нему, обняла, прижала к себе, истово принялась целовать его мокрые щеки:
– Ну все, все, мой родной… Поплакал, и будет… Не надо больше плакать, ладно? Или давай вместе с тобой поплачем… Но в первый и последний раз, договорились? Нельзя нам плакать, нам надо сильными быть! Ну все, все, успокаивайся… Иди лучше, во дворе погуляй, там тебя Танюшка заждалась уже… А бумажку с папиным адресом и телефоном дай мне, я ее приберу. Может, пригодится еще. Иди, иди, гуляй…
Когда Никитка ушел, Катя подошла к телефону, держа в ладони треклятую бумажку. Надо, надо ему позвонить… Сказать, чтобы не смел больше. Пусть оставит в покое. Пусть не подличает вот так, исподтишка. Несколько раз брала в руки трубку и снова опускала ее на рычаг. Наконец, приняла спасительное решение – нет, не сегодня… Сегодня она слишком слаба после слез. А надо, наоборот, весь обиженный дух в кучку собрать, чтобы выстрелить больнее. Да, пусть ему будет больнее! Да, ей этого хочется! Если подлою правдою мысль облечь!
