Ничего этого не случилось.
И в какой момент ей стало не интересно. Совсем, ни капельки. Навалилась вдруг усталость — тяжелая, безразличная ко всему. Алена прикрыла глаза, продолжая на ощупь возиться с вязанием.
— Я позвоню, — услышала она из коридора. Звякнули брошенные на полочку ключи. Скрипнула дверь.
Алена старательно вывязывала сложный узор и думала о том, что хорошо бы встать, включить свет, ведь за окнами уже совсем темно и ни черта не видно в этом дурацком узоре!
И не вставала.
Прискакала с улицы Ташка.
— Ма, а Балашов в командировку укатил, что ли? Я его щас во дворе с сумкой видела…
— Садись за стол.
— А ты?
— Иду.
Она с трудом вылезла из кресла и удивленно взглянула на собственные ноги, которые отказывались двигаться. Что еще за шуточки?
— Мам, ты чего? — Ташка влетела в комнату. Алена стояла на полусогнутых, опираясь рукой о косяк.
— Мам!
— Все нормально. Нога затекла. Я сейчас. Значит, все-таки я расстроилась, поняла Алена. Она была уверена, что спокойна. Конечно, жаль, что Лешка не захотел поговорить по-человечески. Но она держала себя в руках, она всю жизнь держит себя в руках и очень хорошо владеет этим искусством.
Ноги тряслись, будто последние суток трое она поднималась в гору. Одна и без страховки.
Впрочем, так оно и было.
Просто ей казалось, что она не одна.
— Он надолго, Балашов-то? Судя по сумке, месяца на два, а, мам?
— Ташка… Ташка, я его очень люблю, — вдруг сказала Алена и неровной походкой двинулась в кухню.
Дочь бросилась за ней, размахивая руками.
— Ну извини, мамочка! Если это тебя так расстраивает, я не буду больше над ним издеваться. Правда, я стану паинькой! Только ты, пожалуйста, не бледней больше, ладно?
Алена машинально кивнула и огляделась. В кухне все было по-прежнему. Странно. А чего, собственно, она ждала? Разгрома или наводнения? Следов разбушевавшейся стихии, которая прошлась по ее душе?
Брось, какая еще стихия, шепнул ей кто-то. Любимый муж ушел — это не бедствие, не катастрофа, это просто очередное предательство.
Какое страшное, окончательное слово.
— Вареники, — объявила Алена, выставив на стол блюдо.
Ташка облизнулась и достала сметану.
Как они станут жить дальше, а?..
Алена смотрела на дочь, и жалость толкалась в горло, давила на веки, мешала дышать.
«Но ведь Ташка не любила его. И никогда бы не полюбила. Она проживет. А ты сама?»
«Запросто. Я ведь сильная. Я боюсь боли, но я — сильная! Я просто не стану обращать внимания на эту боль, вот и все. Я умею улыбаться сквозь сведенные судорогой губы, сквозь стиснутые зубы, сквозь разочарование и страх».
Той ночью ей так и не удалось заснуть, а под утро раздался звонок.
— Я тебя разбудила? — довольным голосом осведомилась Юлька.
— Нет.
Алена посмотрела в окно и решила, что надо умыться и почистить зубы. Утром надо умываться и чистить зубы.
— Между прочим, я знаю, что у вас каникулы, — заявила Юлька, — так что никакие возражения не принимаются.
— Ты о чем это? — спросила Алена, хотя ей было все равно.
Юлька на том конце провода насторожилась, но виду не подала.
— Я вас хочу! В смысле видеть! Мы второй этаж закончили, Влад горку поставил, говорит, надо опробовать. И вообще, я пирогов напекла на целую роту! И нечего вам в городе сидеть, пока каникулы! А Балашова на работу Влад может отвозить.
Алена с трудом соображала, о чем говорит подруга. Только последняя фраза и отложилась в голове.
— Балашова никуда отвозить не придется. Он теперь сам по себе.
— Поругались? То-то я слышу, голос у тебя того… печальный. Вам просто отдохнуть друг от друга надо, вот и все. Собирайся давай, мы сейчас приедем.
И решительная Юлька нажала отбой.
Куда собираться? Зачем? Кто приедет?
Алена не стала думать. Она вспомнила, что по утрам правилами установлено умываться, чистить зубы, делать зарядку и есть обезжиренный творог.
Хорошо, когда точно известно, что надо делать.
Ташка еще не встала, когда прогремел звонок в дверь и в прихожую ворвался тайфун.
— Ну, что? У меня пироги остывают! Фу, зачем ты эту гадость жрешь? Аппетит, блин, только перебила! Где Ташка?
Пока Юлька металась по квартире, расталкивая сонную Наташку, разыскивая Аленины джинсы и безостановочно тарахтя, Алена сидела в пижаме за кухонным столом и жевала творог.
Действительно, гадость.
Как это Юлька догадалась?
Как она догадалась приехать именно сейчас, когда сегодняшний день так пугает, а завтрашний — не нужен совсем?!
У Юльки с Владом они прожили целую неделю, и временами Алена думала, что это похоже на бегство.
— У нас в салоне ремонт затеяли, — объявила Юлька, — так что на несколько дней я свободная женщина! Это надо отметить!
И они отмечали. Алена несколько раз пыталась воспротивиться, но сил у нее практически не было, да и остановить подругу, которая решила устроить праздник каждый день, не представлялось возможным. Юлькино представление о празднике было весьма экзотичным. С раннего утра она волокла Алену с Ташкой на пробежку во двор. Влад потешался, глядя на них из окна, и демонстративно откусывал здоровенный кусок пирога, и громко прихлебывал ароматный чаек. Волей-неволей тянуло позавтракать. Наскакавшись вокруг яблонь, Алена неслась на кухню, будто там ожидала ее последняя спасательная шлюпка на «Титанике».
Днем у Юльки были намечены культпоходы.
— Пока есть время, надо просвещаться! — грозно сдвигала она брови, едва заслушав слабые возражения подруги. — И ребенку на пользу пойдет! — добавляла последний убийственный аргумент.
Ребенок прятался на чердаке, не желая просвещаться. Но после парочки таких походов перестал. Культурно обогащаться Юлька предполагала никак не в Драматическом театре или в галерее Савицкого. И даже в Музей одной картины вести Алену с Ташкой не собиралась.
Все было намного проще. И интереснее.
Набрав бутербродов, они забивались в пригородный автобус и ехали куда глаза глядят. И глаза глядели, глядели, и наглядеться не могли. Алена, конечно, знала, что край родной богат всяческими красотами, и на экскурсии ездила, как все в пятом классе и еще, кажется, в девятом. Или в шестом тоже?
Когда кажется…
Голова становилось пустой и легкой, когда на горизонте вставали плотные леса, а перед ними лежал простор коротко стриженных полей, золотые травы, прижатые к земле, паутинки дорог, развалины монастырей, воскрешенные церкви, бревенчатые избы, откуда валил дым и доносился визг пилы, лениво бредущая корова в веселеньких пятнах по бокам, широкие звонкие ручьи, срывающиеся с холмов. И не было больше ничего на свете. Только это приволье, взволнованное осенними ветрами.
