Я на минуту задумываюсь.
— Ты выслушал немало исповедей, да?
Ренато смеется:
— Да, слишком много.
— Тебя, должно быть, уже ничем не удивишь?
— Да, теперь меня уже ничто не удивляет. Я понял, что всех нас мучают одни и те же демоны.
— Как так: священник говорит о демонах?
— Я знаю о мире не больше, чем любой другой. Меня так же терзают сомнения и вопросы, на которые нет ответов. Что, я тебя удивил?
— Честно говоря, нет, — признаюсь я, откидываясь на спинку стула.
— Вот за это я тебя всегда и любил, — смеется Ренато.
— Ну, Ренато, не надо так! — Воспоминание о любви смущает меня.
— Нет, я серьезно. Я всегда любил тебя за то, что ты смотришь в глубь вещей, в самую сердцевину. Ты всегда заставляла меня быть откровенным.
— Тогда почему ты меня бросил? — Не успела я произнести до конца этот вопрос, как мне тут же стало стыдно: показалось, что я изменяю памяти мужа. — Ладно, не важно. Забудь об этом.
— А если я чувствую, что должен тебе все объяснить?
— Все равно. Я любила Франко. Я выбрала его. Не хочу знать, почему ты меня оставил. Получается, что Франко был для меня вторым, а мне не хочется об этом думать.
— Но ведь так и было.
— Ренато, не надо.
— Разве было не так? — не отступает он. — И Франко это знал. Именно поэтому вы перестали ходить в церковь Богородицы на Маунт-Кармель. Тот день, когда меня назначили в Розето, был самым кошмарным в моей жизни. Я не хотел возвращаться. Не хотел причинять тебе боль. Мне было очень неприятно, что я, получается, испортил тебе свадьбу.
— Ничего ты не испортил. Я любила Франко.
— Это хорошо, — облегченно вздыхает Ренато и выпрямляется.
— Я знала, что Франко будет со мной интересно всю жизнь, но я не была уверена, что смогу всегда быть интересной для тебя.
— С тобой мне было бы всегда интересно, Нелла.
Официант ставит на стол тарелки с местными вкусностями: равиоли с мясом омаров под трюфельным соусом, телятину, обжаренную в вине с артишоками, свежие овощи. Ренато рассказывает о своей жизни в Нью-Йорке, и я снова начинаю в него влюбляться. Мое сердце после смерти Франко ищет тепла. Я хочу забыть о своем горе и снова почувствовать себя женщиной. Но я отлично понимаю, что это неправильно. Точно так же было давным-давно, когда мы с Ренато занимались любовью. Нас свела тогда не настоящая любовь, какая была у нас с Франко, а жалость и сострадание. Мы с Франко любили друг друга по-настоящему. Теперь я это понимаю.
— Почему ты стал священником, Ренато?
Он улыбается:
— Для начала мне казалось, что такова моя судьба. Я вел слишком легкую и беззаботную жизнь, никого сильно не затрагивавшую…
— Кроме меня.
— Да, кроме тебя. Я не знал, что делать со своей жизнью. Потом стал молиться, чтобы Бог указал мне путь. В 1927 году священничество было идеальным выходом для молодого человека, который любит чтение, любит одиночество, любит помогать людям. Это трудно объяснить: так сложилось, и все.
— Но ты мог бы стать врачом или политиком — да кем угодно! Но почему ты выбрал именно такую жизнь? Жизнь священника?
— Я часто смотрел на других ребят в нашей семинарии и думал: что у нас общего? Можно предположить, что это любовь к Богу, желание служить Ему, но это не так. Единственное, что было у нас общим, — некая отстраненность. Нам всем нравилось одиночество. Я оправдывал эту черту в себе тем, что рано потерял мать и она не успела научить меня, как жить с людьми, как выстраивать отношения с ними. Не знаю, как другие ребята — у них, наверное, были свои причины, — но все мы выбрали жизнь, в которой не может быть личных связей с людьми, не может быть тепла.
— И как тебе такая жизнь?
— Трудно сказать, ведь другой я не знал.
Ренато провожает меня до дома моего дяди. Наверное, в пятьдесят первая любовь нужна только для того, чтобы ты могла вспомнить, какой была когда-то. Может быть, первая любовь нужна для того, чтобы показать лучшую часть тебя самой, показать, какие решения ты принимала, когда не беспокоилась о последствиях. Может быть, первая любовь нужна для того, чтобы придать тебе храбрости в трудную минуту, придать тебе смелости отстаивать свои чувства и не сдаваться перед лицом одиночества. Держа Ренато за руку, я думаю о том, что мы придали друг другу мужества. К дому мы подходим уже поздно, когда все спят.
— Спасибо, — говорит мне Ренато.
Он все еще такой же красивый, как в молодости. Впрочем, я бы предпочла, чтобы сейчас он не был таким красавцем. В молодости старость кажется далекой, а когда она наконец приходит, ты не можешь в это поверить. Но на самом деле мы не сильно изменились. Я по-прежнему пытаюсь не влюбиться в него, а Ренато-священник так же уклончив, как Ренато-поэт.
— Ты так и не объяснил мне… — начала я и замолчала.
— Чего? — спрашивает он, пытаясь заглянуть мне в глаза.
— Почему ты меня бросил.
Ренато стоит молча, глядя в сторону, потом говорит:
— Я боялся. — Он все еще не смотрит на меня. — Я бросил тебя, потому что боялся, что ты бросишь меня.
Он поворачивается и уходит. Мне хочется задержать его, но я отказываюсь от этой мысли. Теперь, узнав Ренато, я поняла, что он мне не нужен. Он принадлежит своему миру, где привык делать то, что ему нравится. А мне придется привыкать жить одной, и никто мне не поможет в этой моей новой жизни.
Селеста вонзает ногти в мою руку. Остаются маленькие розовые полумесяцы.
— Тужься, дочка, тужься!
Моя Селеста рожает в больнице в Истоне. Это будет ее первый ребенок. Джованни ждет в коридоре, вместе с другими отцами. Я примчалась к ней, как только узнала, что у нее начались схватки. Дочь хватает меня за руку и просит:
— Не уходи.
Доктор недоволен, что я осталась. Но если я нужна своей дочери, я никому не позволю помешать мне быть с ней. Ни одна женщина не должна быть в такую минуту одна, и лучше всего, если с ней рядом будет ее мать.
— Я тут, доченька. Я тебя не брошу.
Роды длятся час, потом наконец Селеста вскрикивает, и ребенок показывается.
— Девочка! — кричу я.
Медсестра забирает ребенка.
— Как она? — спрашивает Селеста.
— Замечательно. Просто чудо!
Я держу ее за руку и вытираю ей лоб влажной тряпочкой. На секунду вспоминаю роды Ассунты и ее страшную смерть. Медсестра передает ребенка Селесте. Селеста держит свою девочку и плачет.
— Она такая красивая, правда, мама?
— Вся в тебя. Ты была точно такая же.
— Я назову ее Франческа. В честь папы.
Я тоже начинаю плакать. Селеста смотрит на меня.
— Я люблю тебя, Селеста.
