Я уже не кричу, но тихонько завываю, скулю раненым зверем, хриплю. По щекам всё так же текут слёзы.
— Я тебя никогда не оставлю, — слышу совсем рядом с ушком. — Я тебя никогда не предам.
Давид говорит, задевая в моей душе какие-то непонятные струны, переворачивая мой мир вверх дном.
Зажмуриваюсь и только крепче вжимаюсь в тело сводного брата.
Моё тело бьёт крупная дрожь, пытаюсь подвинуться к нему ещё ближе, но вновь не могу пошевелиться. Неожиданно меня пронзает мысль, такая ясная, острая, что я даже зажмуриваюсь от понимания неотвратимой действительности — я парализована. Комкаю ткань рубашки сводного брата в пальцах. С губ слетает вновь крик от осознания того, что я беспомощна и ничего не могу сделать.
Неожиданно всё встаёт на свои места — я в больнице, и я никогда не смогу ходить. Но страшно не это. Вдруг мою душу, всё моё естество пронзает оглушительная мысль — я никогда больше не смогу танцевать! И моя мечта останется только несбыточной мечтой, потому что я не чувствую своих ног, я не могу ходить, я даже не могу стоять. Я калека, чёрт бы побрал! Мои надежды и планы рухнули, в одночасье превратившись в уродливые осколки на холодном полу, в жалкую горстку пепла.
Пальцы сильнее впиваются в ткань рубашки Давида, что кажется, она вот-вот разорвётся, не выдержав моего напора.
Нет, пожалуйста, только не это! Приоткрываю рот, пытаюсь глубоко вздохнуть, но меня вновь и вновь пронзает миллионами острых лезвий, разрывая всю меня на части. Я потеряла всё на свете.
Папа. Тот, кого любила, тот, кто всегда обещал быть рядом — он ушёл, покинул меня, оставив одну.
Хрип слетает с моих губ.
Мечта, которой грезила с самого детства, которой жила, упорно шла к своей цели — стать примой балета, показать всему миру, на что я способна — эта мечта растаяла. Я должна была уехать через две недели в Париж, поступить в лучший университет и исполнить задуманное. Но теперь мне не о чем больше мечтать, нечего больше хотеть…
Нет, нет, этого просто не может быть. Я не верю. Кто-нибудь, скажите, что это всё неправда, это всё иллюзия, кем-то сотворённая. Но реальность никуда не девается, придавливая меня многотонной глыбой, бьёт в самое сердце — я калека, я не смогу уехать, исполнить мечту. Я не смогу сделать абсолютно ничего.
Тёплая рука мужчины опускается на мою талию и приподнимает меня вверх так, что я утыкаюсь лицом в его шею. Вдыхаю запах Давида и понимаю, что понемногу начинаю успокаиваться, приходить в себя, дыша этим мужчиной. Но сердце заходится от боли, что я теперь навсегда останусь прикована к кровати, не смея осуществить свою мечту. Да даже встать, опереться ногами о твёрдый пол, пробежаться босиком по утренней росе, почувствовать её прохладу — мне теперь не дано.
И всё внутри скрючивается в тугой ком, больно сделать движение. А, собственно, я вообще не могу сделать ничего, потому что я калека.
Давид целует меня в щёку, наверное, пытаясь успокоить, но разве это можно сделать?.. Когда твоя жизнь разбилась… Она ничего не стоит, совершенно ничего. Как, впрочем, и я сама никому не нужна. Но я всё равно вздрагиваю, с губ срывается судорожный вздох.
В тишине раздаётся трель мобильного. Понимаю, что это телефон Давида, и ему нужно взять его, но стоит ему только слегка отодвинуться, как я мёртвой хваткой цепляюсь, не желая его отпускать от себя даже на короткое мгновение.
Он мне нужен. Сейчас. Очень нужен.
Не уходи. Не покидай меня. Давид.
Зажмуриваюсь, вцепляюсь за его одежду, всхлипываю.
— Тихо, тихо, моя малышка. Я здесь. Я никуда не ухожу. Я же тебе говорил, — шепчет мне.
Одна рука обхватывает талию, прижимая к себе ближе, а вторая опускается на макушку. Аккуратно начинает перебирать своими пальцами мои волосы, и я вновь затихаю, но не разжимаю свои пальцы, боясь его отпустить — потерять.
Глава 24
Давид
Аля — такая хрупкая, такая маленькая сейчас — лежит около меня, продолжая тихо всхлипывать, по-прежнему крепко цепляясь за мою одежду, не желая меня отпускать от себя ни на миллиметр. Её тело бьёт мелкая дрожь, что мне хочется ещё сильнее укутать её в кокон своих объятий, чтобы согреть эту малышку, мир которой сейчас разделился надвое. Ей кажется, что теперь она станет никому не нужной — но это совсем не так, Саша.
Я всегда был у тебя. Раньше. Сейчас. Потом. Всегда. Всегда я буду в твоей жизни. Ничего не изменилось и никогда не изменится, потому что из твоей жизни я не намерен исчезать. Собственно, и тебе не позволю из неё исчезнуть.
Я совершил ошибку, когда пропал на месяц, полагая, что так будет лучше. Что ты никогда меня не простишь, и я навсегда стану для тебя ненавистным человеком. Поэтому и решил отойти в сторону, но присматривать хотя бы издалека, чтобы знать, что у тебя всё хорошо, и тебе ничего не угрожает.
Но, может быть, если бы я был где-то поблизости, то всего бы этого не случилось? Если бы я тогда — на свадьбе — не поступил безрассудно, не поцеловал её, то, может быть, Саша бы не уехала с тем парнем, не испугалась своих чувств, что, я уверен, были глубоко в ней. И не попала бы в аварию, которая изменила всю её жизнь, разломив её надвое. Как, собственно, и мою, потому что если бы её не стало, то не стало бы и меня.
Может быть, тогда не было бы всего этого кошмара, в котором теперь варится моя малышка, которой страшно и больно.
Я ощущаю всю её боль, страх, что плещется в хрупком маленьком тельце, всеми фибрами души. Этот страх пленил её, сковал по рукам и ногам и никак не хочет исчезать, принося ей ещё больше боли, которую Аля просто не заслужила. Загоняя и меня вместе с ней в тот ужас, что нам предстоит пережить вдвоём.
Саша мечтала о карьере балерины, примы, которая покорит сердца многих — и не только моё, которое, кажется, забрала ещё там, на сцене, когда я впервые её увидел. Хрупкий стан, тонкие руки, изящные запястья. Плавные, грациозные движения. Взмах воздушных, лёгких крыльев — и эта маленькая хрупкая птичка парит в воздухе, словно богиня. Самое лучшее создание Бога на всём белом свете.
Я совершил над собой усилие, загоняя как можно глубже свои страхи и боль. Они не исчезли, просто сейчас я не имею права их показывать. Я всё так же ощущаю остро все эти чувства, что были со мной на протяжении всего этого времени, когда моя Саша здесь лежала без движения. Не открывала свои прекрасные глазки, не улыбалась. Не происходило совершенно ничего, что могло бы хоть на короткий миг принести моей душе успокоение.
Сейчас всё это преумножилось, потому как мне невыносимо больно видеть её такой потерянной, одинокой — хоть она и не одинока, я всегда буду рядом с ней. Потому что несмотря на то, что её матери нет никакого дела до дочери, то со мной это совершенно не так. Мне есть дело. Всегда было и будет. Но больше всего меня страшит наш предстоящий разговор, который совсем не обещает быть простым. Наоборот — он будет сложным во всех планах.
Тяжёлым морально, потому что мне нужно будет подбирать каждое слово так, чтобы не сделать её хрупкому, как хрустальная ваза, сердечку ещё больнее, чем есть сейчас. Нет смысла от неё скрывать то, что она и так поняла, почувствовала. А точнее, не почувствовала нижнюю часть своего идеального тела, которое, несмотря на все последствия, для меня таким и остается. Саша вся соткана из прекрасного. И я должен доказать ей, что так оно и есть. Что это никогда не изменится, в каком бы состоянии она ни находилась.
Мы ещё поборемся! Аля обязательно будет парить на сцене, как и тогда, когда я, заворожённый её хрупкостью, красотой, не мог отвести от неё своего взгляда и как зачарованный смотрел только на неё одну. Не видел ничего и никого вокруг. Только её, парящую над сценой. Моя маленькая хрупкая птичка.
Прижимаю к своей груди ещё крепче, зарываюсь носом в макушку и вдыхаю умопомрачительный запах моей девочки, которая пахнет восхитительно. Пахнет моей первой ранней весной, которую я чуть было не потерял, как последний идиот.
