Я смотрела в глаза Давиду и ждала его ответа. Но мужчина ничего не говорил, продолжая вглядываться в мои глаза, будто пытаясь прочесть мои мысли. Почему же он молчит?
Скажи же хоть слово, прошу…
Но нет, он молчал. И я уже знала, что он скажет. Интуиция не просто подсказывала — она вопила о том, что произнесёт этот мужчина, и от этого становилось ещё больнее. Словно меня разом подхватили и кинули, не раздумывая, в море боли, раскалённой до температуры в аду. И теперь она окутывает, обжигает моё и без того израненное тело. Но самое главное — душу. Она играючи снесла все барьеры, что я успела выстроить, пронзила насквозь моё тело и моё сознание, отчего кажется, что моя душа кровоточит, как совсем недавно кровоточила моя рука.
Давид наклоняется, а я, наоборот, вжимаюсь в подушку. Не хочу, чтобы он настолько близко ко мне приближался.
Я попыталась отстраниться, наскоро выстраивая новые барьеры, пытаясь не допустить его в свою душу, чтобы он не смог ранить меня — хотя куда уж больше, когда и так моё поломанное тело лежит на кровати, а моя израненная душа задыхается от боли.
Но мужчина слишком самоуверен, и вместо того, чтобы отодвинуться и уйти, Полонский провёл ладонью к моей щеке, обжигая её. Я дернулась, распахнула свои глаза, встречаясь с чёрной мглой его взгляда, ожидая увидеть жалость, но неожиданно увидела щемящую душу тоску. Я моргнула — и видение исчезло, Давид снова стал холодной глыбой.
— Нужна, сестрёнка, — произносит мягко и тихо.
Сердце радостно дрогнуло, но гадюка, укрепившаяся во мне, поднялась и зашипела, высовывая свой раздвоенный язык. Нельзя доверять. Это просто слова. Не верь ему! В нём говорит чувство вины и жалости. Смотри, доверишься ему, и потом не сможешь пережить новое предательство — а он предаст, предаст, как предали тебя все остальные. Все тебя бросили.
И я принялась укреплять барьеры внутри себя, отгораживая душу от проникновения извне. Я не хочу, чтобы снова стало больно, не хочу. Я просто не выдержу нового предательства и сойду с ума.
Боль всё же прорывается ко мне раскалённой лавой, течёт по веном.
В ушах звенит одно лишь слово, которое всё больше давит на внутренности, вышибая весь мой кислород из лёгких. И кажется, что из моего тела потихоньку сочится сама жизнь, и это должно меня убить. Её так мало во мне, что трудно сделать хотя бы движение. Не хватает сил ни на что, и я вместо того, чтобы что-то сказать, лишь киваю.
Заглядываю в его глаза и вижу то, чего мне так не хотелось видеть в его взгляде — жалость и вину.
Это то, что ещё больше меня убивает.
А собственно, что ты хотела, маленькая девочка Саша, до которой нет никому дела? Даже матери, которая, мне кажется, в этот момент должна находиться рядом со мной, а не где-то там. Ведь так должно быть? Или я чего-то не понимаю в этой жизни.
Наверное, да, раз в ней я осталась одна. И всё, чего я теперь достойна — это чувство жалости и вины. И всё. Абсолютно всё.
Давид не убирает с моей щеки ладонь, но я сама отодвигаюсь от его теплоты и нежности, которая сквозит в его словах и жестах. Её мало, но она есть. Или же мне кажется? Точнее, хочется, чтобы это было так. Но это совершенно не так.
Отворачиваюсь от мужчины. Устремляю свой взгляд в окно, в которое уже заглядывает белая красавица Луна, освещая безликую маленькую комнату, где я нахожусь. И мне становится одиноко и больно стократ. Папа, я хочу к тебе. Оглушающая тоска бьётся внутри меня. Ну почему ты не забрал меня к себе? Почему позволил очнуться? Каждый день приносит мне только новую боль и разочарование. Я устала биться, устала бороться. Я жила ради мечты — а зачем мне жить сейчас? Кто способен стать якорем для меня в этой жизни? Я ничего не хочу, ничего…
— Что случилось? — услышала над собой, но не повернулась на голос мужчины, продолжая смотреть в окно, где уже господствовала ночь.
— Ничего, — ответила тихо, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно, словно я и вовсе не чувствую всей той боли, что накрыла меня, как та сама ночь за окном. — Можешь ехать домой. Тебя, наверное, ждут… — не договорила.
Только представила, что дома его может ждать девушка — да даже та самая Лана или как там её — у меня не осталось воздуха, чтобы дышать. Все чувства обострились, а слёзы сильнее подступили к глазам. Нужно быстрее выпроводить нежеланного гостя из своей палаты и остаться одной, чтобы взвыть побитой собакой.
— Я… — только начал говорить Давид, как я тут же его перебила.
— Езжай домой. Я хочу побыть одна.
— Я никуда не уеду, — я не видела его, но чувствовала пристальный взгляд чёрных глаз.
Давид пытался понять, что случилось, почему я выпроваживаю его. Но я не хотела его здесь видеть. Видеть рядом с собой. Мужчину, который мучает меня. Я хочу быть одна.
— Уходи, Давид, — на последних словах мой голос дрогнул.
Всё же одна проклятая слезинка скатилась по моей левой щеке и упало на пуховую подушку, на которой я лежала.
— Я никуда не уйду, — услышала рядом жёсткий голос, не терпящий возражений.
— Уходи! — крикнула, поворачиваясь к нему лицом. — Уходи! — я повторяла одно и то же слово, смотря в его глаза, желая, чтобы наконец он встал и ушёл. — Уходи, убирайся, Давид!
Я понимала, что у меня начинается вновь истерика, но я не могла её утихомирить. Пламя внутри меня разгоралось, кипело, требуя выхода. Мне хотелось, чтобы он ушёл, оставил меня одну и больше никогда не появлялся здесь.
Он не нужен мне. Мне никто не нужен. Я хочу остаться одна. Я хочу этого.
— Малышка, что с тобой? — слова, которые я слышала, будучи в отключке, и тянулась к ним, полоснули новой болью по оголённым нервам.
Давид наклонился, обхватил ладонями моё лицо, по которому уже вовсю бежали потоки слёз. Я их уже не останавливала, позволяя им выплеснуться, оставляя мокрые дорожки на моих щеках. Я вновь кричала, срывая свои связки. Говорила, чтобы уходил, убирался и больше никогда не приходил. Что не хочу его видеть. Никого не хочу видеть, а прежде всего его.
Мне невыносимо было его видеть, ощущать его присутствие рядом с собой. А когда он так близко — это невыносимо больно. Это разъедает всю мою душу.
Полонский опустил руку ниже, обхватывая мою шею, наклонился, стараясь удержать равновесие, чтобы не упасть на меня, не раздавить, и ласково, но настойчиво принялся поглаживать кожу под волосами. Я тут же покрылась мурашками, но усилием воли приказала себе не попадаться на его уловки.
Давид что-то шептал на ухо, но я уже не слышала. Только мои маленькие кулачки били в мощную грудь, я просила отпустить, уйти и больше никогда не возвращаться. Что он мне не нужен. Я справлюсь сама, а он чтобы уходил, не появлялся здесь больше. Но меня не отпускали, только сильнее прижали, зарылись в мою шею, шепча слова успокоения.
Через какое-то время я затихла. Брат не выпускал меня из рук, продолжая шептать что-то в макушку. Мне хотелось как можно дальше оттолкнуть его от себя, но у меня не было сил.
Полонский аккуратно и даже бережно положил меня обратно на кровать, лёг рядом, притянул к себе за талию, его рука обхватила меня поперёк живота, впечатывая в мощную грудь. Его лицо зарылось в мои волосы, он продолжал что-то шептать возле шеи, пронзая меня электрическими разрядами и вызывая мурашки.
Мне было больно и плохо. Невыносимо больно переносить эту близость. Я так и уснула в его руках. А когда проснулась, его уже не было рядом.
Дни полетели стремительно. Но мне было всё равно, я будто жила по инерции, словно все мои чувства и желание жить выкачали, не оставив ничего. Я часами сканировала потолок пустым взглядом или смотрела в окно, ничего не видя. Ни с кем не разговаривала, не желая, чтобы кто-либо приходил ко мне. А собственно, никого и не было. Только Мила и… Давид, который исправно приходил ко мне каждый день. Пытался со мной поговорить, но я молчала, смотрела неживым взглядом куда угодно, только не в сторону мужчину, во взгляде которого я видела лишь жалость и чувство вины.
