уме, а, Глеб? — Будешь?
— Нет, спасибо, Леся, — Вавилов улыбнулся еще шире, — мне, наверное, уже пора. А ты бы ложилась спать пораньше, вместе с дочерью. И… — Он на мгновение отвел взгляд, потер переносицу и опять посмотрел на меня, на этот раз очень серьезно, словно опять что-то решая. Что-то безумно важное и серьезное. — Не хотелось бы портить тебе настроение на ночь глядя и опять возвращаться к этой теме. Потому что я уже вижу, что это практически бесполезно. — Я крепче сжала ложку и невесомо опустила ее на стол, хотя захотелось стукнуть ей о столешницу так, чтобы от звука у этого невозможного мужчины искры из глаз посыпались. — Подумай вот о чем. Просто подумай. Даже если сейчас все хорошо, будем надеяться, что так и будет, — он кивнул и тут же продолжил, не давая мне и слова вставить, — но вдруг угроза или малейшее нарушение? Ты попадешь в больницу. И в таком случае даже не надейся, что я пойду на уступки. Будешь лежать на сохранении и никуда не денешься. А теперь вернемся к тому, что у тебя уже есть Мариша, — он впервые назвал ее ласкательно, и у меня в груди что-то болезненно сжалось. Опять он давил на самое важное. — И куда денется твоя дочь? Ты об этом не думала?
— Зачем думать о том, чего не будет? — тихо, но уверенно отозвалась я, на самом деле скрывая внутреннюю дрожь.
— Правильно, лучше засунуть голову в песок. Так вот, если тебя положат на сохранение, ребенка тебе с собой взять не разрешат. А следовательно, мы приходим к тому, что за Мариной фактически некому смотреть. Ну не Артему же?
— Не смеши…
— Вот и я так же думаю. Потому прошу: просто береги себя, ведь кроме тебя у Мариши никого нет. — Глеб кивнул и поднялся. — Спасибо, было очень вкусно, — зачем-то повторил он, — спокойной вам ночи, и подумай, Олесь. Подумай, об этих словах и о моем предложении. Я завтра ближе к вечеру заеду.
Вавилов покинул мою кухню, а я не пошла его провожать, лишь закрыла лицо ладонями и, чтобы не расплакаться, решила прислушаться к одному из его советов и пошла спать.
Завтра. Я обо всем подумаю завтра. И брошки вышью тоже завтра.
Выйдя из квартиры Олеси, я быстро сбежал по ступенькам, перескакивая через одну, и практически вылетел на улицу.
Было не по себе.
Странное муторное чувство, давящее где-то за грудиной, у которого не было определения и названия. Мое общение с женским полом всегда складывалось легко и просто, я знал, чего хотел от конкретной девушки, так же как и знал о том, чего от меня хотели те или иные девушки. Сейчас же я не то чтобы не понимал Олесю — я не понимал самого себя.
Одно дело — решить для себя, что из нас могла бы получиться крепкая семья. И совершенно другое — пялиться, как малолетний пацан, на ее полную грудь. Когда на ее футболке появились мокрые пятна молока, я почувствовал себя малолеткой со спермотоксикозом. Правда, когда Олеся позже переоделась в мою одежду, сняв с себя даже лифчик, вот тогда мне действительно стало не по себе. У нее в квартире я переменно только и думал о том, как вправить ей мозги, и о том, как не залипать на ее грудь. Это было тяжело. Очень.
Нехотя дошел до машины, словно специально замедляя шаг, а когда сел за руль, еще какое-то время бездумно смотрел в окно на двор, по которому бегали дети постарше, гоняя футбольный мяч.
Мне не хотелось уезжать, и объяснений этому не было, лишь странная тревога. Хотя врач, которому я позвонил, когда пошел за сменной одеждой для Олеси, меня убедила, что бросить грудное вскармливание действительно лишь рекомендация, для которой у Леси нет показаний, но все же… Все же желание врача лишний раз перестраховаться было понятно.
Я растер лицо, сложил руки на руль и уткнулся в них лбом, мысли путались и метались с одного на другое, и это мне жутко не нравилось. Не было последовательности в действиях, я психовал из-за того, что был не в состоянии повлиять на женщину, носившую под сердцем моего ребенка. Да, я давил на нее, предлагая совместное будущее, но не мог позволить себе перейти грань. Грань, которую я и видел-то с трудом. Я словно по минному полю ходил с закрытыми глазами и вытянутыми руками, не знал, где, как и с какой силой рванет. Но в том, что рванет, я был просто уверен.
Деловое чутье, хватка, которые меня почти никогда не подводили, и сейчас я знал, что будет нелегко.
Домой не захотел, решил поехать в офис и разобрать сегодняшние дела, которые отложил еще с самого утра. Так и просидел за бумагами до ночи и в итоге заночевал у себя в кабинете, вырубившись на диване и даже не добравшись до смежного помещения, где для таких случаев была удобная кровать и душ. Разбудила меня вибрация телефона, зажатого в ладони. Видимо, я так и проспал с ним всю ночь.
С трудом, кряхтя и матерясь себе под нос, я сел и спустил ноги на пол. Даже не разулся. Отстраненно глянул на свою обувь и покрутил шеей. Что-то хрустнуло и, по всей видимости, встало на место.
— Отлично, — усмехнулся я собственной глупости.
Уснуть в таком положении можно в двадцать — когда учишься и работаешь, тогда засыпаешь в любом положении и месте. Но в тридцать с лишним уснуть полусогнутым на офисном диванчике — это надо постараться. Приложил большой палец к телефону, и экран загорелся, считывая мой отпечаток.
«Я согласна на твоё предложение», — вспыхнуло сообщение от Олеси.
Хорошо, что я сидел.
Глянул на время: шесть утра. Я, конечно, обозначил ей срок, но не ожидал, что она воспримет это настолько буквально. Ещё бы в двенадцать ноль одну прислала свой ответ, возможно, я и не уснул бы тогда на диване.
«Я знал, что рано или поздно ты согласишься, но сейчас это стало неожиданностью», — написал ей то, о чем я действительно думал, надеясь на такой же искренний ответ. Ответ на не озвученный мною вопрос: «Почему ты согласилась?»
«Он начал шевелиться».
Короткий ответ, а у меня дыхание сбилось, словно я только что не проснулся,
