Только вот с завидной регулярностью именно этим она и занималась последние десять лет.
Из-за него.
Когда они оказались в машине, она все еще молчала, и только Андрюша что-то весело щебетал, разряжая обстановку в салоне, пока не заснул, как был — пристегнутый в автокресле. Пришлось выносить его прямо вместе с его троном, чтобы занести в квартиру. Все так же. Молча.
Потом у нее едва слушались пальцы, когда она осторожно отстегивала ремни. И еще хуже слушались, когда аккуратно освобождала сына от верхней одежды под тяжелым взглядом Богдана. Этот взгляд снова лишал ее воздуха и не давал подняться. Каждый раз, когда ей начинало казаться, что без него она не может дышать, оказывалось, что именно он причина того, что она задыхается. Удивительно для человека, который никакого реального зла ей не сделал. Они оба были слишком сложными. Слишком напоминавшими оригами из бумаги. Но не те, которые всякий человек делал в школе на уроке труда, а те, которые имеют отношение к искусству. А они не в музее, чтобы соседствовать в одном зале. Они не совпадают. Ни единым углом, ни единым бумажным сгибом.
И от этого было настолько больно, что, в конце концов, не совладав с очередным шнурком на Андрюшиной куртке, Юлька тихо всхлипнула и расплакалась, уткнувшись лицом в его маленькую ножку.
Наклонившись к ним, Богдан аккуратно развязал не поддавшийся Юле узелок. Сел на пол рядом с ней и негромко проговорил:
— Ты прости меня, надо было послать их к черту и никуда не ездить.
Она быстро подняла глаза и затихла почти с той же безнадежностью, с которой только что рыдала.
— Не извиняйся, — хрипло сказала Юля. — Ты хотел поехать. И поставить меня в то положение, из которого я могу выйти только с тобой.
— Ты говоришь чепуху, — устало возразил Бодя. — Они же никогда раньше не вмешивались. Я и подумать не мог… Скучно им, что ли…
— Подумать не мог, что из меня сделают козла отпущения? И потому подлил масла в огонь, вынудив перед всеми отвечать на вопросы, на которые я не готова была ответить?
— Никто не делал из тебя никакого козла, — он коснулся рукой ее ладони, обхватывая своими пальцами. — Юльк, ты все воспринимаешь слишком преувеличенно. Давай уедем от них, хочешь?
— Ты правда не понимаешь, да?
— Ну объясни.
— Сто раз объясняла. Ты давишь. Давишь. Постоянно давишь. Не слышишь. Не пытаешься услышать. Я — цель. Ты дошел до того, что следишь за мной. Что-то новое узнал?
— Нет, и не собирался!
— Тогда зачем? Для чего? Что я такого сделала, что понадобилось?
— За тобой присматривают, чтобы мать не влезла, — вздохнул Бодя. — Сначала потому что ты вернулась в Солнечногорск, теперь тем более. Вряд ли кто-то может себе представить, что ей взбредет в голову, если она узнает про Андрея.
— Ну узнает про Андрея — и что дальше? Ну явится. Объяснит мне еще раз, почему я не пара и почему не должна. Ты думаешь, я боюсь? Ее — я точно не боюсь, Богдан. Она — куда меньшее зло, чем…
— Я?
Юля зажмурилась, будто ей стало нестерпимо больно. Руки все еще не отнимала. Но с каждой секундой оказывалась все дальше. Он физически это ощущал.
— Ты как-то сказал, что не охотишься на людей. Ты соврал, Бодь. Но я не врала, когда говорила, что мне не нравится. Мне не нравится то, каким ты стал. Для тебя заставить или купить — это нормально. Наверное, это и есть нормально, — она горько усмехнулась, цитируя и подражая его интонациям: — Все и всегда решается объемом инвестиций. Но я не позволю покупать или преследовать меня. Мы стали взрослыми. Любовь и мечты больше ничего не меняют. Это мы разменяли их на то, что нам понятнее и ближе.
Богдан криво усмехнулся и отпустил ее. Потом пружинисто поднялся и, глядя на Юлю сверху вниз, проговорил:
— Разбивая коленку, ребенок приобретает опыт. Конечно, от него дальше зависит, перестанет ли он носиться сломя голову или начнет внимательнее смотреть себе под ноги. Но сознательно падать раз за разом — это больше смахивает на мазохизм.
Если бы он сейчас сказал ей все что угодно, но только не это. Если бы он пообещал ей что угодно, но не произнес этих слов. Наверное, она смогла бы перешагнуть и идти дальше. Наверное, даже с ним. Но он не слышал ее. Или не хотел слышать. Или она не слышала его. Обычно ведь такие вещи работают в обе стороны. Или не работают.
И все, что ей оставалось, это собрать в кулачок оставленную им ладонь, потому что резко стало холодно. И проговорить, опустив голову, лишь бы не видеть его такого красивого лица:
— Не будь мазохистом, Моджеевский. Тебе не идет.
— Ничего другого я от тебя и не ожидал, — пожал он плечами и улыбнулся: — Я, бесспорно, мажор. Но ты — отменная эгоистка, — Богдан подошел к двери и, прежде чем открыть, повернулся к Юле. — Охранять тебя перестанут, с адвокатом определяйся сама. Если захочешь, он решит дело с твоим разводом.
Потом Юлька услышала негромкий стук, не потревоживший сна ребенка. А еще через несколько секунд — звук отъезжавшего от ворот автомобиля. Часы показывали семь часов вечера. Семь часов безысходности и растерянности на циферблате. Потому что ночевать Моджеевский так и не пришел. И всю последующую ночь, проведенную в полной черноте, Юля пыталась убедить себя в том, что все сделала правильно.
Вот только в ушах пульсировало его бесстрастное «эгоистка». Чем бы она ни занималась и куда бы ни пыталась себя деть.
… либо ты, либо тебя
***
Ни для кого не секрет, что пока одни планировщики и стратеги, наворотив ошибок в своих расчетах, доводят себя и окружающий мир до состояния хаоса, другие, напротив, устанавливают порядок, который однажды не может не сказаться на окружающих. Просто потому что либо ты, либо тебя. Закон джунглей, даже если эти джунгли каменные и у моря.
И если серьезно рассмотреть эту проблему, то вывод один: предпочтительно иметь план на любой случай. Основной, запасной и какой угодно. Оперативное планирование позволяет подчинять обстоятельства стратегии жизни, а никак не подстраиваться или прогибаться, если последнее само по себе не является частью плана.
Но когда все идет по сраке, умение выкручиваться и импровизировать, делать неожиданные ходы, атаковать, доводить до непредсказуемых последствий и путать карты всем заинтересованным лицам — не менее важно. Уж кто-кто, а Дмитрий Эдуардович знал об этом слишком хорошо, чтобы отрицать очевидное. И в силу профессии именно этим искусством он еще и виртуозно владел. Школа «Центрального» и работа на «Политической вертикали» сделали свое дело, и Ярославцев стал тем, кем стал.
Нет, первые несколько дней он позволил себе порефлексировать, впустив в распахнутые двери ярость и позволив ей пустить корни внутри себя. В загул не ушел, самоконтроля не утратил, исправно ходил на работу и даже пахал до изнеможения, срываясь на окружающих его провинциальных идиотов и бездарей. И понимал, что нити событий от него ускользают, самопроизвольно переплетаются и превращаются в спутанные клочья, бесполезные, бестолковые и, очевидно, никак не пригодные к тому, чтобы с ними работать. Руки опускались сами собой, потому что весь его идеальный план на жизнь можно было выбросить в урну — из-под него вынули фундамент и стены посыпались.
Не устоять.
Яр бесился. Но проваливался все глубже, пока наконец не достигнул дна черноты — дальше некуда.
Это он понял однажды посреди ночи, притащив в гостиницу очередную девицу, которую подцепил в «Айя-Напе» субботним вечером. Она была веселой и с задоринкой, а он подумал — какого черта перестал получать прежнее удовольствие от мира вокруг себя. Повод — где? Сейчас перевидал половину города, и все знают, что он — на коне. Может глушить самый дорогой вискарь и способен позволить себе любую бабу. В семнадцать лет о таком — только мечтал. Стать кем-то, кто может и кто способен.
А теперь он и есть тот самый человек, который может и способен.
И пока девчонка в номере отрабатывала свое, его все сильнее отпускало, будто бы из мозга выветрилась дурь. Бодрый и незатейливый секс — идея в любые времена превосходная. А уж если барышня, не в пример супруге, попадется с фантазией, то в голове совсем места горьким думам не остается. Испаряются напрочь.
