Парень, кстати, как в воду канул, точнее на кухне своей потерялся. Судя по запаху, кофе недавно варил, аромат витает дразнящий такой, что слюнки текут. Лежать уже сил никаких нет, охота умыться, вдобавок кушать хочется до колик, только выйти самой неудобно. При свете дня стыдно становится за вчерашнее безумие. Легла под него, даже уламывать не пришлось, в этом Бес, кажется, вчера Ольгу обвинял. Вот и я туда же, дурында простодушная. А ведь мечтала когда-то о цветах, о свиданьях чистых и светлых, о прогулках долгих по осеннему парку и о первом волнительном поцелуе, чтобы обязательно случился в одно из прощаний под дверью подъезда. Большего приличные девушки так сразу не позволяют.
Всё у меня не как у людей.
Не переставая убиваться, обворачиваюсь пледом и подхожу к окну. Надо признать вид отсюда открывается чудесный: посередине разбита большая красочная клумба, вокруг неё скамейки кованые с урнами по бокам, нигде ни соринки, аккуратно всё так, ухоженно. И, надо же, как в тему, на пепельно-серых плитах, которыми вымощен двор, кем-то старательно выведено: "Доброе утро, любимая!". Подумаешь, три слова, написанных мелом, их вскоре стопчет детвора и размоют дожди, а сердце с ритма сбивают на раз. Улыбаюсь, наверное, до самых ушей, пока стою изваянием, забыв, как дышать. А потом пробегаю, ещё раз ошалевшим взглядом метровые буквы и за кустиком жасмина замечаю частично виднеющееся имя – Оксанка.
"Доброе утро, Оксанка, любимая!". Оксанка, не Кира.
И пока я подбираю челюсть от разочарования, остужая ладошкой горящие досадой щёки, с мягким щелчком открывается дверь. Антон. Мне не нужно оборачиваться, чтоб знать это наверняка, тело само подсказывает радостным волнением, будто игристое шампанское по венам потекло.
– Давно не спишь? – его голос хрипит и дымом сигаретным разит так, что не продохнуть.
– Только проснулась, – отзываюсь, пытаясь выровнять дыхание. Волнуюсь. Понимаю, что нелепо смущаться после того как всё уже случилось, но своими силами мне с неуверенностью не справиться. Сейчас бы невидимкой стать, спрятаться и в тоже время только и жду, чтоб Антон приголубил, заверил, что всё хорошо.
– А я боялся разбудить. Хотел, чтоб выспалась.
Недовольно скрипит обтянутый кожей диван, под весом устроившегося на нём парня. Не подошёл. Не обнял. Безмолвие висит... тут хорошо бы добавить: " будто тихий ангел пролетел", но минуте молчания оно подходит гораздо больше. Затянув на груди как можно плотнее плюшевый плед, оборачиваюсь и робко встречаю его взгляд. Такой же безжизненно-пустой, как у манекена за витриной модного бутика.
– Но мне пора уходить, да? – интуитивно закачиваю его предложение, злясь на режущую уши ломкость своего голоса. И почему я всегда так безбожно переигрываю, когда необходимо казаться равнодушной?
– Кира... Чёрт!.. Сложно-то как, – его отрешённость раскалывается ледяной крошкой, и каждый осколок будто впивается в болотно-зелёные, кричащие от боли глаза. Бес вскакивает, порывисто стискивает мои обнажённые плечи, а смотрит при этом куда-то в пол. – Я не надеюсь, что ты поймёшь... Это дерьмово, так поступать с тобой...
Пока он говорит, его пальцы в каком-то горячечном исступлении продолжают сжимать, едва затянувшуюся после ожога кожу, срывая стон боли с моих припухших от вчерашних поцелуев губ. Мгновение и Бес отступает, шаря по моему лицу лихорадочно-встревоженным взглядом. Я безошибочно определяю, в какой момент к нему приходит узнавание. Дневной свет срывает все маски, ещё до того, как он замечает кричащее о моём двуличии клеймо, жестокое творение собственных рук.
Он не дышит, и я перестаю. Смотрим друг на друга, а в воздухе, между нами искры невидимые – то осыпаются, ломаясь, наши крылья.
– Ты, – бесцветная констатация. Никаких криков, ярости, или, на худой конец, скрытого укора. Всё лучше, чем эта пугающая отрешённость, будто программа, заложенная в нём, вдруг задымила да и выдала сбой. – Твоя одежда на вешалке, в ванной. Одевайся и уходи.
– Бес, сначала выслушай...
– Не сейчас. Просто исчезни.
Он отворачивается к окну, а я пячусь, путаясь ногами в складках пледа. Таким убитым я его ещё не видела. С чего бы, спрашивается? Антон и без того собирался меня отшить, макнул мордой в грязь, как истлевший окурок. Так зачем теперь нагнетает, совесть свою тешит? Пусть. Может упиваться своей обидой сколько угодно, тут при всём желании ничего не исправить. А я и не собираюсь оправдываться. Я тоже чувствовать умею. Мне больно, чёрт возьми! Так больно, что охота голыми руками выдрать из себя эту гнусность. Хочет, чтоб ушла? Не вопрос! Я не горю желанием остаться.
Моя одежда аккуратно висит на плечиках в ванной. Выстиранная, выглаженная, Бес даже про нижнее бельё не забыл, рядом на тумбочку сложил. Стыдно-то как... чёртов педант! Одеваюсь, расчесываюсь, вроде как задерживаться и дальше нет смысла. А стою у двери, тереблю свой каштановый локон, и уйти просто так ни в какую не получается. Злость по-прежнему крутит, колотит всю, справедливости требует, да кому ж она нужна, справедливость? Антону так точно до неё нет никакого дела. Он для себя сам всё решил, так, как удобнее ему одному. Вот только мне не всё равно. Хочу, чтоб знал, что я не убийца, что помочь пыталась. А там пусть думает, как знает.
Решительно поджав губы, беру с тумбочки сложенный плед и с ним в руках возвращаюсь к Антону. Дверь я в порыве гнева не закрыла, что теперь даёт мне возможность, подойти бесшумно и украдкой оценить его состояние, однако оптимизма оно не внушает. Он так и стоит перед окном, с отчётливо проступающими на руках венами под натянутой сжатыми кулаками кожей. Плохо дело. Подобное мы уже проходили и я, на всякий случай, отступаю назад.
– Насмотрелась?
Не вопрос, а выстрел. Я и забыть успела про чутьё его звериное. Подкрадёшься тут, конечно.
– Антон, я пыталась его спасти, правда, но всё случилось так быстро...
– Пошла вон.
Коротко, твёрдо, хлёстко, как удар розгами.
– Да без проблем! – я дословно повторяю вчерашний ответ взбешенной Ольги, но мне сейчас начхать на такие мелочи. В действительности же проблема существует – это сам Бес. Моя им одержимость. Нам не начать всё с чистого листа, как ни бейся, грязь с предыдущих так и будет проступать наружу. Пачкать. Что бы мы ни делали, этого, наверное, не исправить. Ну и Бог с ним! Вымотала меня эта бесконечная игра в одни ворота.
Бросаю в окаменевшего Антона свёрнутый плед и бегу к двери. Не заперта. Вот и хорошо. Просто замечательно!
Пальцы мелко дрожат, скользя по гладким перилам. С чего бы? Свет клином на нём сошёлся? Что, малонормальныхмужчин? Недолюбленная я какая-то, один приласкал когда-то, а я и поплыла. Других к себе на пушечный выстрел не подпускала, как маревом непроглядным заволокло и глаза, и разум. Я бы ему и Митю простила, и боль от паяльника, и чёрт знает что ещё, да только сам он к идеальным привык, зачем ему серая мышь?
Пусть катиться. А я для себя буду жить, встану на ноги, найду себе парня, самого обычного, без особых затей и странных заскоков. Буду варить ему борщ, а он дарить банальные тюльпаны, на восьмое марта. Без всяких красивых присказок и скрытых смыслов. И обнимать, когда накатят вдруг старые чувства, будет крепко-крепко, чтоб помнила, почему выбрала именно его. А с Бесом больно, всегда было больно. С ним сгораю, а я жить хочу!
У подножья лестницы крутится миловидная блондинка. В зеркальце карманное смотрится, нервничает. Локон пшеничный то за ухо заправит, то обратно выпустит. А заметив меня, смущается, выбегает наружу, обдавая нежным запахом роз. Я следом иду и глаза протираю, будто ангела увидела. Таких, как она поутру не выгоняют, таким серенады поют, или чем сейчас принято выражать свои чувства у современных парней. Я даже этого не знаю.
И уморительно так становится от отсталости своей беспросветной, что на улицу выхожу, смеясь как ненормальная. Ту девушку, что выпорхнула передо мной, прямо под надписью кружит улыбчивый паренёк с глазами цвета молодой листвы, ясными, добрыми, совсем не похожими на Бесовы ядовитые омуты. В них только нежность неприкрытая и восхищение, а не голод одержимый, который сколько ни бейся, не разгадаешь: то ли он тобою дышит, то ли обглодать собирается.
