До этого весь вечер смотрел на нее и гадал, что же такое со мной произошло? Откуда нахожу в себе силы сдерживаться? Брат, сидящий рядом и источающий буквально волны гнева и ярости, направленные на длинноногую беспечную блондинку, которая почему-то совсем отключила ему мозг, не добавлял адекватности. Наша двойная ярость, постепенно переплавляемая в холодное бешенство, только усугублялась, не делясь на двое, а множась в геометрической прогрессии.
Честно говоря, я думал, что после мероприятия, когда поймаю Наиру, буквально разорву ее, настолько злоба кипела, настолько глаза красным туманом заволакивало.
Смотрел на нее, такую беспечную, улыбчивую, красивую, словно грех оживший, и в голове совсем не кровавые картинки проносились, а огненные, обжигающие! Сладкие! Как тот самых грех. Как она сама.
И когда поймал ее, вдоволь наобнимавшуюся с половиной своих коллег, включая непосредственного начальника, что опять-таки наводило на самые неприятные мысли о том, каким образом неопытная девочка могла попасть в такую корпорацию и на такую должность… Когда поймал у туалетной комнаты, куда вообще не стоило сейчас заходить, потому что брат и без того еле сдерживался, а тут бы совсем слетел с тормозов, если б помешали наказывать белокурую шведку за ее безобразное поведение…
Я тоже был в ярости. Тоже был в гневе.
Но, когда мы оказались один на один за закрытой дверью, где никто не мог помешать, я посмотрел на нее и понял, что воплотить все свои горячечные, распаленные злобой и длительным воздержанием, фантазии, не смогу.
Раньше почему-то мог.
Год назад, когда считал ее обманщицей… Да и то не мог. Тряпка я, а не мужчина. Что сказали бы мои предки, если б узнали… Отец? Дед?
Я бы хотел быть последовательным с ней, хотел бы воздать за все… Но смотрю на нее и не могу. Понимаю, что причинить ей вред - это все равно, что себе навредить. Нарочно.
Как она сумела так пробраться под кожу? Что такого в ней, что не могу даже дышать нормально, рядом находясь?
Она считает меня зверем, смотрит неуступчиво и так отчаянно, готовая защищаться. А ей не надо защищаться от меня. Ей просто надо меня приласкать, посмотреть без страха и равнодушия. Неужели, много прошу? Неужели, настолько другого любит? Этого студентика, который, я уверен, вообще к ней ничего, даже похожего на мои эмоции, не испытывает?
Давно ли я стал думать о других? Давно ли начал себя сравнивать с теми, кто определенно ниже меня и по уровню… и по всему?
Азат, остановись… Пока не сошел с ума окончательно и в ноги к ней не упал… А до этого совсем недалеко, потому что мысль такая меня уже даже не ужасает…
Позор предков, вот кто я такой.
Адиль, наверняка, разбирается сейчас с заблудшей блодинкой жестко, а я тут мямлю…
Но не могу по-другому.
Не могу.
Потому и сажусь, сцепив пальцы до белых костяшек, потому и насильно успокаиваю себя. Мы поговорим. Без моих нервов, без ее взбрыков, которыми пока что заканчивается все наше общение. Мы. Просто. Поговорим.
И если я пойму, что все, что окончательно все…
Клянусь Всевышним, я уеду. Не буду ее больше трогать никак. Запру свою болезненную гордость, свои эмоции далеко, вернусь на родину и попрошу мать подыскать себе невесту.
Хватит уже. Год прошел. Даже траур , бывает, меньше носят.
— Скажи мне, сладкая… — ее прозвище катается на языке, тает пахлавой медовой, не могу перестать так ее называть… Пока буду. Пока ведь еще могу? — Ты меня совсем не любила? Никогда ничего ко мне не испытывала?
Наира, аккуратно севшая на серьезном расстоянии от меня, нервно сжимает пальцы, опускает взгляд, прикусывает губу. Словно решает, правду говорить, или нет. Я жду. Терплю. Себе удивляюсь где-то в глубине души. Ты изменился, Азатик…
Взрослеешь?
— Да, — наконец, выдыхает она, по-прежнему не глядя на меня, — испытывала…
— Что?
— Я… — тут она поднимает взгляд, тут же пугливо отводит в сторону, — не могу сейчас сказать… И в прошлом все. У тебя другая женщина, у меня…
Тут она сглатывает, не договаривая.
А я терплю, очень сильно стараюсь не думать о ее муже. Она его имеет в виду, но боится лишний раз сказать. Не хочет будить Зверя.
— С чего ты взяла, что у меня другая женщина? — уточняю я очевидно глупый момент. Потом про мужа. Сначала про меня.
— Ну… Ты же не жил монахом все это время, — неожиданно взросло и даже устало усмехается она.
— А если жил?
Наира смотрит на меня с улыбкой неверия.
— Не надо, Азат, — просит спокойно, — не надо… Такие, как ты, не могут без женщин… Еще скажи, что ты не рассматривал возможность моей замены, пока мы жили вместе…
И вот тут я реально теряю нить разговора, ошеломленно моргая. Информация доходит постепенно, пока не оглушает своей очевидной… глупостью!
То есть, в то время, когдя я как шальной от счастья ходил, когда на руках ее носил буквально, она думала, что я могу ее… заменить? Это что, бред сейчас? Или…
— С чего ты это взяла, сладкая? — слышу со стороны свой тихий хриплый голос и удивляюсь его глухоте. Мертвой какой-то. Внутри меня все бушует, а снаружи - мертвец оживший. Гуль-людоед.
— Ты… Говорил об этом… — она опять отводит взгляд, словно пугаясь выражения моих глаз. Наверно, только они и остаются живыми на лице.
— Когда? Тебе? Наира… Ты… С ума сошла?
Последнее предположение пугающе логично. Она просто сошла с ума, придумав себе какую-то ерунду… Не могла же она всерьез…
— Не сошла! — Наира с досадой сжимает пальцы, смотрит на меня в упор, в глазах — отчаяние на все готового человека, — я слышала! Случайно. Ты забыл отключить телефон, я слышала ваш разговор с Саюмовым! О том, что, когда я тебе надоем, можно меня отправить в горы, а нашего… — тут она словно воздухом захлебывается, сглатывает, мучительно медленно, но затем продолжает, — нашего ребенка… в пансионат…
— Наира… — я не верю своим ушам, лихорадочно пытаюсь припомнить этот момент… И не помню его! Вообще не помню! Столько всего произошло, столько разговоров было с Саюмовым до и после этого всего, что все смешалось, растворилось во времени! — Я… Я так не мог сказать! Я никогда не думал так! И не хотел! И не предполагал! Ты точно правильно все слышала?
— Да, — упрямо сжав губы, настаивает она, — вы говорили обо мне! Упоминали мою фамилию! Не надо сейчас отпираться!
— Наира… — я не знаю, что сказать. И не понимаю, как могу ее переубедить в том, чего не делал! Чего даже не помню! Мы говорили с Рахметом, много говорили, но чтоб о Наире? Да я бы за одно только предположение в то время, что моя сладкая девочка может надоесть, что ее надо куда-то там отправлять, без разговоров бы ударил! Даже Саюмова! Не могло быть такого! Не было!
— Что, “Наира”? — горько улыбается она, — я тогда тоже не поверила сначала… Я была раздавлена. Если бы мне просто кто-то сказал, но ведь я тебя слышала… В вашей приватной беседе, где ты был достаточно откровенен. Для тебя это не было чем-то ужасным… Ты допускал это! Допускал! И тогда я поняла, что все это время жила в иллюзиях. Любви, безопасности, счастья…
Она распаляется, невольно придвигаясь все ближе, в голосе ее слышу боль и гнев.
Смотрю , не отрываясь, ошарашенный переменами. Сейчас это не моя сладкая Наира, послушная девочка, и не чужая, далекая женщина, мать чужого ребенка, жена другого мужчины. Это — страдающая, очень обиженная девушка. Невероятно привлекательная в своем гневе. Хочется потянуть ее на себя, сжать, наконец, сильно-сильно, успокоить, утешить, поцеловать… Она так близко, так тяжело сдерживаться и не осуществить свое желание, просто в очередной раз заменив душевное телесным.
Но нельзя. Нельзя. Мы, наверно, впервые за все время нашего общения разговариваем. Исключение — та пара суток в пещере, ставшей нашей свадебной сказкой.
Но тогда мы просто узнавали друг друга, просто разговаривали обо всем на свете, я стремился ее развлечь и утешить, отвлекая от жутких мыслей. И хорошо очень отвлек в итоге.
