– Облака не истинные, а сварганены из чего-то.
– Прости Господи! Из чего же? Али из соли?
– Мыслю, что из овчин.
– Ишь ты!
– И солнце выплывает, и гром небесный грохочет! И все – в избе!
– Ох, не бесовская ли та изба? Гром! Да ежели бы сейчас здесь гром вдарил, так я бы умерла на одре прямо. У тебя в охапке…
Феодосья прикрыла глаза и кошкой потерлась скулой об Истомино плечо.
– Что же мешает вашей ватаге возвести комедиальную хоромину?
– Да все доля не выпадает. К нашему берегу не плывет бревно, а все говно да щепки… А отчего так – не ведаю.
Истома задумался.
Феодосья принялась зевать, потряхивая головой, как телушка, морду которой облепила мошка.
– Ой, не могу, глаза прямо закрываются…
– Спи, любушка моя.
Истома положил на поставец Феодосьино рукоделие и, уложив главу на длань, тоже смежил вежи. И тут же ровно задышал.
…Феодосья проснулась от беготни в сенях. Что-то загрохотало. Зашумела Василиса.
Феодосья так резко открыла глаза и села на одре, что сердце прыгнуло, как заяц.
На одре, там, где лежал Истома, было пусто. Пуста была и горница. Феодосья, не поверив глазам, откинула зачем-то перину, словно Истома мог в шутку спрятаться. Под периной возле взголовья лежала маленькая граненая скляница в форме колокольчика с вытянутым горлышком, закрытая стеклянной же пробкой. В склянице лежал неровный, словно морщинистый, оранжево-красный шарик, величиной с голубиное яйцо.
– Что за чудо? – пробормотала Феодосья. – Как сей шар ввергнули в скляницу через такое узкое горлышко?
Улыбаясь от удивления, Феодосья принялась крутить и трясти скляницу да рассматривать дно и бока бутылочки. Но нигде не было видно швов или склеенных частей.
– Какую презабавную вещь ты мне подарил, Истомушка.
Феодосья извергнула из скляницы затычку и понюхала в горлышке. Из нутра шла едва уловимая сладко-пряная воня. Феодосья вперила глаз внутрь скляницы, но так и не смогла понять, что за вещица побрякивает внутрях?
Но подарок был чудным! Ах, Истома! Знал, что преподнести Феодосье! Не коралловые бусы, не золотой канители на шитье, не бисера. А восточную игрушку – мандарин, выращенный и высушенный внутри хрустальной скляницы. С первой встречи понял скоморох, что пуще всего Феодосья любила удивляться и разгадывать чудесные загадки, что задавало ей мироздание.
Феодосья заткнула пробочку и прижала скляницу к груди.
– Как же мне прожить без тебя день, Истомушка?..
Глава седьмая
Встречальная
– Феодосьюшка, – позвала из-за дверей Матрена.
– Чего, баба Матрена? – уж слишком быстро и послушно отозвалась Феодосья. Так чадо, наваракозившее в сундуках али сунувшее нос в горшки с вареньями, ясным голосом откликается на вопрос матери, внезапу заглянувшей в горницу: «Ты чего деешь, золотце?» – «Ничего!»
Лишь неожиданно охрипший глас выдал самой Феодосье ея же волнение. Все, что произошло ночью, сейчас, в утреннем свете, предстало другой своей стороной. Феодосья вспыхнула, лицо ея пошло пятнами, словно бежала она, не разбирая дороги, через ельник, и колючие ветви хлестали ея, грешницу, по щекам.
– О-о-ой! Чего аз надеяла-то!.. – простонала Феодосья.
Матрена пошарила в потемках и, отыскав, наконец, скобу, распахнула дверь и втиснулась в горницу.
– Нагрешила уж с утра, а? – насупив брови, с грозной шутливостью вопросила Матрена.
– Аз?.. – неуверенно – не достало простодушной Феодосьюшке сил отнекаться с уверенностью в голосе – промолвила Феодосья и заперебирала портище, заразглаживала перину…
– Ты, кто же еще? Не баба же Матрена, – заколыхалась повитуха. – Заутреню кто проспал? Али не ты?
– Аз… – с облегчением произнесла Феодосья. – Грешна… Ох, грешна-а-а!
– Чего-то ты разоспалась, девушка. Али Юдушка присонился?
– Вот еще! – сильнее, чем следовало, возмутилась Феодосья, пряча глаза, и украдом подпихнула дивную скляницу с мандарином под взголовье. – Юды с его солью мне только во сонме не хватало!
Проснувшись поутру, вернее, уже днем, и обнаружив чудный подарок любимого, Феодосья сперва было с наслаждением охватилась воспоминаниями ночи – Истома, его дроченье, томление, которое она при этом испытывала, сладострастье во всем теле, которое хотелось почувствовать вновь… Феодосья улыбалась то блаженно, то горделиво: вот какая она великокрасная девица! Самый лепый актер Московии восторгнулся ея красотой и умом! Нет, она, Феодосья, в перестарках не осталась! Но еще через мгновенье глас разума брал верх над томлением тела, и Феодосья в ужасе зажмуривала зеницы и дышала, как загнанный лешаками ночной путник.
– Что аз содеяла?! Бог меня накажет!
«Накажет!!» – страдальчески восклицала Феодосья, рассчитывая, что выражаемое голосом мучение даст понять Господу, что она, девица, девство растлившая, раскаивается. И Он, Господь, отменит наказание. А кары приходили в главу самые страшные! Феодосья даже боялась додумывать до конца, дабы не накликать, не сглазить! Как и все тотьмичи, Феодосья простодушно совмещала в своей голове веру в Бога и древнее языческое верование в сглаз. Если бы осмелилась Феодосья высказать свои опасения до конца и вслух, то можно было бы разобрать словеса «браточадо» и «матерь», «Зотеюшка» и «Истома», потому что пуще всего Феодосья боялась, что Божья десница в наказание ей, грешнице поганой, обрушится на близких и дорогих людей: новорожденного племянника, мать, братика или любимого мужа.
– Господи! Братня Мария только разродилась, а я в ту же ночь грешить принялась! Господи, вырви мне глаза, напусти на меня бешеных псов, наведи мор, только браточадо Любимушку не трогай! – качаясь на одре из стороны в сторону, подвывала Феодосья.
Но затем, как это бывает не то что с легковесной Феодосьей, а с самым тяжелым неповоротливым колоколом, чувства ея, уже не выдерживая лавины обвинений и укоров, столь же стремительно отливали к другому берегу и принимали вид нежный, плескалися со взволнованной радостью и желанной прохладой.
– Нищему не подай, а солдату дай! – привела Феодосья аргумент грозному Боженьке. – А скомороху разве легче воина? Так же живет под открытым небом, в любой миг терзаемый диким зверем! Ест толокно с ледяной водой, лакомится горькой можжевеловой ягодой, грызет хвою… И скитается по чужим краям по воле Божьей. Разве грех был дать радость Истоме, что всю жизнь принимал одне лишь страдания? Али Юде теплобокому мое жаление было б нужнее? Юде, что как сыр в масле катается, значит, девство, а гонимому юдолью Истоме – клеймо и ночлег в снегу?!
Собственные доводы убеждали было ея в невеликости содеянного. Но еще через миг Феодосья вновь принималась причитать о своем грехе. Именно в этот час втиснулась к ней в горницу повитуха Матрена.
