«Ты идешь по самому центру Москвы, — говорила Стрешнева себе. — Но вполне равнодушна к этому. Ну что ж, один из самых больших и странных городов странного мира. В нем много всяческой пены. В нем почти незаметна его история. С тонкими слоями этой истории ты имеешь дело. С обломками усадебной культуры, с островами другой России, о которой никто практически ничего не знает. Это закон течения времени. Ты не ведаешь даже очень простых вещей: кем ты была совсем недавно, до известных событий. До пробуждения, назовем это так. К тому же ты еще не совсем проснулась».
Из кафе, мимо которого Вера сейчас проходила, звучала плачевная, полуностальгическая песня Стинга «Англичанин в Нью-Йорке». Ничего не изменилось бы, называйся эта странная баллада «Американец в Лондоне» или «Испанец в Иерусалиме». Ни в чем не повинная музыка тащила на себе словесный скарб, географически ориентированный на Запад. И больше ничего. «Осиянный и неприблатненный», как насмешливо называл этого певца и музыканта питерский приятель Веры.
Может, позвонить в Питер? Да с чего она взяла, что ее везде ждут? Беспрецедентная наглость. Кто же ее приучил к этой странной прямоте? Вы не ждали нас, а мы приперлись. О как же вам повезло!
Вера никуда не стала больше звонить. Одновременно она перестала себя осуждать. Ведь в той же самой мере в ее мир лез всякий встречный и поперечный, не задумываясь, нужен он или нет.
«Клевая герла», — услышала она.
«Ага! Но какая худая! Наверно, скоро сдохнет».
Группа подростков, человек десять, на ходу обсуждала всех сверстников, попадавшихся навстречу. У каждого из них было по банке «Ярпива». И лидера среди них, как заметила Вера, не было. Все они составляли одну растянутую хаотическую массу.
Конечно, то, что Стрешнева услышала, относилось не к ней, а к другой девчонке. Но эта картинка оказалась отличной иллюстрацией всего, что она только что думала. Всякий встречный и поперечный мог внедриться в ее разрыхленное сознание. Походя, без причины, по ее собственной воле.
«Наверно, скоро сдохнет», — слишком больно царапнуло Веру. Смерть, наконец, бывает разной. Не обязательно физической. Но оттого не менее мучительной.
«Какие-то невероятно гигантские темы лезут тебе в голову, голубушка, — сказала она себе, — пора это прекращать. От этого если не худеют, так радикально толстеют».
Попытки связать множество разрозненных вещей в единое целое приводили только к ненужной взвинченности. А, судя по всему, за последнее время произошло намного больше того, что сейчас ей было доступно. К тому же недоступно было практически все.
В «обломовку» на Гончарова ехать не хотелось. Но это было необходимо. И странная раздвоенность внезапно обрадовала Веру. Она словно бы попала в свою стихию, о которой слишком часто забывала.
Москва, как призрачный дубликат великого мирового города, растворилась, превратившись в уютное собрание исторических переулков, особняков, парков и двориков.
Вера собралась было зайти в попутное кафе, чтобы перекусить. Остановило ее физически ощутимое предчувствие какого-то разговора, сейчас ей совершенно ненужного. Казалось, что кто-то настороженно ждет возможности заговорить с ней.
Поэтому на Новом Арбате она купила превосходных кофейных зерен, пачку зеленого чая с жасмином и, наугад, одну из коробок конфет фабрики «Красный Октябрь» из уважения к знаменитой марке фортепьяно, на котором в детстве училась играть.
До «обломовки» добралась на такси, выбрав неразговорчивого, как она заранее решила, водителя. Шофер действительно всю дорогу молчал — настолько сосредоточенно, что Вера почувствовала в нем единомышленника.
В квартире стояла точно такая же тишина. Девушка закрыла дверь и прислонилась к стене в прихожей.
«Только не бессонница, — решила она. — Ничего нет опаснее. А все остальное нам нипочем». Последняя часть фразы предназначалась кошке.
— Нам никто не звонил? — спросила Вера. — Можешь не отвечать. Ты имеешь полное кошачье право на молчание. Я тебе очень завидую. Может быть, выступишь завтра вместо меня? Это было бы замечательно. Потому что я как-то, Штученька, в выступления больше не верю. Музыка — это что-то другое, но только не выступление. Я сегодня окончательно поняла это. Ты, Штука, разновидность музыки. И я точно знаю, что ты не любишь, когда с тобой выступают. Ты терпеливо переносишь наши внешние прогулки только ради меня. А я, к сожалению, совсем другой зверь. Но тихо, только не бессонница, как я тебе сказала. Тебе ведь неизвестно, что это такое.
Вера отключила телефон, вскипятила воду и заварила душистый зеленый чай. Этот сорт она успела забыть и теперь с удовольствием вспоминала его самодостаточный аромат. Вкус зеленого чая с жасмином, решила она, не приносит никаких побочных ощущений и воспоминаний. Он, скорее, относится к будущему, нежели к близкому или дальнему прошлому.
Она быстро выкупалась, вспоминая одну из ключевых педагогических фраз Соболевой — «все имеет смысл в быстроте», вероятно, калька с немецкого. Так же мгновенно вспомнила странный и двусмысленный разговор со своей замечательной наставницей. Извлечь из него можно было все, что душе угодно. Он был, можно сказать, эпическим. Видать, момент такой выдался.
Прежде профессор Соболева не позволяла себе таких фундаментальных фрагментов. Получается, думала Вера, что та говорила с ней как с равной. В каком-то плане равной. Но в каком? Да бог его знает. Вероятно, это все педагогические уловки. Недаром во главу угла была поставлена учеба, учеба, учеба. Как будто у Веры были другие, потрясающие варианты.
«Думай быстро! — приказала она себе. — Иначе волк!»
На этом Вера закончила вытираться широчайшим полотенцем, на котором был изображен десяток райских птиц.
Украсив кошку белоснежной салфеткой, Стрешнева усадила ее на кухне около себя на табурет. Они приступили к ужину.
— Вот, к примеру, Штученька, ты моя любимая ученица. Не обижайся. Ты, конечно, сама по себе не слишком-то управляема. Орешь по-страшному, когда на тебя найдет такая дрянь. Тогда я с тобой поступаю, как мне подсказывает человеческий опыт. Кормлю тебя лекарством, чтобы ты умиротворилась и забыла о своих происках. Но у меня, киска, поверь, никаких происков нет. Я, как мне иногда кажется, в этом отношении железобетонная. Одна только беда, что я совершенно не знаю себя. Как выяснилось. А ты себя знаешь, это точно. Наверное, я все усложняю. Так вот, я тоже ученица, и все исполняю как положено. Все ужимки, прыжки и гримасы, необходимые для хорошего музыканта. К тому же веду себя крайне тихо. Как ты. За что тебя и люблю. Но что-то со мной творится непонятное вопреки моей бесшумности. Я, так сказать, непроницаема. И оказываюсь на подозрении. Увы мне!
