Глава 4
Вера проснулась в утренних сумерках. Таймер еще не сработал, не зазвучала музыка Генделя. Значит, спросонья решила она, фрагмент бессонницы все же мне обеспечен. Просыпаться не хочется, но сна ни в одном глазу. Превратности артистической жизни.
Перед выступлениями, все равно какого ранга, Вера заранее испытывала холод в жилах. Причем все это начиналось задолго до выхода на сцену. Все эти долгие муки завершались, как правило, в тот самый момент, когда она перед всем зрительным залом шла к инструменту. Как бы прогоняя терзания, бессонницу и разные детские домыслы, теперь не властные над ней. В обществе этих теней она сейчас и проснулась.
Вера намолола кофе на старинной ручной кофемолке, радуясь этому чудесному инструменту и тонкому кофейному аромату. Пока на медленном огне варился кофе, Вера вышла на балкон.
В Москве было туманно.
Девушке это в очередной раз не понравилось. «Ни жить, ни работать здесь нельзя», — снова заключила она.
«Здесь все решает число. Людей, домов, автомобилей, собак, наконец. И больше ничего».
Она вспомнила туман, пронизанный солнцем, над Волгой, когда не видно ни могучего моста, ни берегов и двигаешься на ощупь, словно по воздуху.
Вера махнула рукой и вернулась на кухню. Москве она обязана всем. Даже тем, о чем еще не подозревает. И, верно, все это не обязательно будет связано с музыкой.
До вечера, о котором она теперь не думала, был целый день. И заполнить его было нечем. Никакой новизны в этой ситуации не наблюдалось. Так всегда перед выступлениями — где и когда угодно. Своеобразный ритуал.
Полная пустота, завершающаяся блестящей игрой.
«Отчего же пустота? — обиделась на себя Вера. — И все это из-за моей чудовищной незрелости. В чем только не обвиняли меня за эти четыре года! Причем начали делать это сразу. В том, что я иду по головам. В том, что у меня какие-то особые отношения с профессорами, прежде всего с Соболевой. В снобизме, даже в паранормальности. Чуть ли не в том, что меня с детства держали в особенно устроенной комнате, полностью изолированной от мира, дабы я имела прямой и невероятный доступ к миру звуков. В безумии, наконец. Это еще не самое страшное. Ужасно то, что многому я запросто верила. Однажды я услышала о себе что-то вовсе чудовищное. Что я и не женщина, а неизвестное природе существо. Вскоре у меня появился возлюбленный, и эти измышления провалились в бездну. То бишь и тут я всецело зависела от народной молвы. Бедная я, пребедная».
Стрешнева пила горячий, ароматный кофе и отстраненно думала о предстоящей торжественной экзекуции. Исполнять барышня-крестьянка будет Эдварда Грига «Поэтические картинки». За этот шедевр она уже получила зеленый венец победительницы на родине композитора.
Там альбом Грига звучал превосходно, как редкостное дополнение к прибрежным соснам, фиордам, прибою. В Москве это будет выглядеть камерно, мраморно, что ж! Мероприятие тоже не бог весть какое. Обладательница Гран-при Стрешнева и лауреат какого-то непонятного приза от слушателей Даутов будут выступать в стенах родной консерватории. Придут два-три второсортных журналиста, не больше, кто-то из своих будет передвигаться с видеокамерой, потом… Что там придумают после, Вера не представляла.
После вечера они вдвоем поедут к Даутову. Потому что Вера соскучилась по нему. А он — по ней, как видно. А еще потому, что общение наедине становится для нее главной ценностью. С кем бы то ни было. Разговаривать с Соболевой, пить вино с Осетровым или заниматься любовью с Даутовым — вещи одинаково ценные.
Столь чудовищное умозаключение на мгновение смутило Веру. Она даже умудрилась расплескать кофе.
«Мудрёно! — сказала она себе. — Ну ты, Стрешнева, и загнула! Странная все-таки вещь — бессонница. Вроде частичной потери памяти. Или видений в состоянии клинической смерти. Такого нагородишь. И проверить невозможно, так это или наоборот. Мерзни, мерзни, волчий хвост!»
Этой присказкой она обыкновенно настраивала себя на веселый и миролюбивый лад. Что может быть нелепей суровых размышлений в утренних сумерках? От них скоро не останется даже тени.
В этот раз Вера, как всегда, оказалась права. Она решила подмести пол, вытереть пыль со своей немногочисленной мебели, навести порядок во всех пыльных углах. Такие упражнения всегда успокаивали ее и помогали привести мысли в порядок.
Натирая до блеска зеркало в ванной комнате, она критически разглядывала свое лицо, надо было посмотреть на себя со стороны. Вот так, прямо, — глазами тех, кто будет сидеть в зале, так — чуть в профиль — увидят педагоги и те, кто принесет на сцену цветы и подарки, а так — сверху — Рудик. Вера вспомнила, как Даутов смотрит на нее, слегка наклонившись вперед, чтобы сгладить разницу в росте, и приятные мурашки побежали по спине.
«Все-таки, Штучка, мы с тобой очень схожи — две кошки, — и царапаемся, и кусаемся, а когда подходит котик, мурлычем и сладострастно выгибаем спинку», — обратилась Вера к Штуке, сидевшей на раковине и с любопытством наблюдавшей за движущейся тряпкой.
Выметая застарелую, свалявшуюся в виде войлока пыль из-под ванной, Вера с удивлением услышала странный звук. Она взяла швабру и наклонилась. Кошка спрыгнула с раковины и по-хозяйски забралась под ванну. Несколько минут — и она уже катала по полу небольшой металлический контейнер в виде цилиндра.
Утреннее и вполне сносное настроение тут же улетучилось. Девушка вспомнила капитана Кравцова и его «не появились ли у вас какие-либо неизвестные предметы». Захотелось немедленно позвонить ему, но мысль о том, что он сей же час придет, будет задавать вопросы и вообще проявлять любопытство сыщика, немедленно пресекло желание с ним общаться.
«Не бомба же здесь, в конце-то концов», — решила Вера, но открывать контейнер не стала, положила его на стеклянную полочку в ванной, сказав самой себе, что перед выступлением надо забыть обо всем, настроиться, а вот после — пусть приходит странный участковый, расспрашивает и делает свои изумительно пророческие выводы.
Она включила старинный радиоприемник «Океан», подарок любимого деда, мгновенно обнаружила фортепьянный фрагмент. Определила, что это играет Евгений Талисман, давным-давно эмигрировавший из России в Германию.
Вера тут же подумала, что это добрая примета, — и замечательный Талисман, и его говорящая фамилия, и то, что он давным-давно уехал.
Возможно, что она тоже уедет. Недаром думала об этом дня три назад. Или четыре. Она представила подробности отъезда. Ничего не брать с собой. Все раздарить кому ни попадя — Ключаревой, Даутову, Колосовой, Осетрову, чтоб раз в десять лет наведываться к ним, как на кладбище прошедших лет. На Киевском вокзале она садится в поезд на Вену. Нет, она собиралась купить автомобиль и двигаться на нем во Францию.
