как в тот день, когда я делал эту фотографию.
Первое родительское собрание нашей дочери. Мы освободились пораньше с работы, чтобы подготовиться к нему. Вернее, себе мы внушили, что это подготовка к собранию, когда объедались спелой черемухи в городском парке. Маша съела больше, забрасывая в рот сразу по несколько ягод. Потом мы поняли, что наши губы и языки стали фиолетовыми.
Жвачка помогла отбелить зубы, а вот с губами было проще – у Маши. Красная помада великолепно замаскировала след детства на любимых губах. И именно этими губами она улыбалась мне, демонстрируя на камеру телефона фиолетовый язык. Этот кадр был единственным, где она просто улыбалась.
Могли ли мы предположить в тот день, что эта фотография станет той самой для памятника над годами жизни? Никогда. Вряд ли кто-то задумывается об этом.
– Привет, – произнес я одними губами.
Маша всё так же улыбалась мне с фотографии.
Онемевшие пальцы с трудом открыли кованную оградку. Ступая мелкими шажками, словно боясь нарушить ее покой, подошел ближе к памятнику и замер. Эта короткая черточка обозначающая продолжительность ее жизни, словно резала по горлу.
Дышать снова стало невыносимо трудно. Сжал кулаки и почувствовал в одном из них букет, который привез специально для нее.
– Твои любимые, – сказал зачем-то и аккуратно положил у памятника, сев рядом с ним на корточки.
И снова эта короткая черточка полоснула по горлу, оставляя на нем новый рубец, который никогда не заживет. Черточка, по сторонам от которой были две даты. Один и тот же день, один и тот же месяц. Разница только в годах – ровно тридцать три.
– Больше года прошло…
Не знаю, зачем, но казалось, что говорить нужно вслух. И пусть голос не принадлежал мне, а горло душило колючей проволокой невысказанных чувств, молчать не хотелось.
– Прости, что не приходил раньше. Я не верил… До сих пор не верю…
Очертания фотографии размылись. Судорожно вдохнул и потёр лицо руками, надавив кончиками пальцев на закрытые глаза.
– Сделай так, чтобы это был всего лишь плохой сон, Маша, – шептал, боясь открыть глаза. – Или одна из твоих шуток, когда ты будто уходила на работу, а сама пряталась в шкафу в прихожей, чтобы напугать меня… Не дай мне поверить в то, что я вижу, родная.
Бескомпромиссный порыв холодного ветра ударил в спину. Не удержав равновесия на корточках, рухнул на колени, почти коснувшись лбом черного гранита. Словно кто-то настойчиво ткнул меня носом в факт того, что я вижу то, что вижу.
Могилу собственной жены.
Упрямо покачал головой. Увидел пыль на фотографии, не думая, сорвал с руки бинт, разорвав тугой узел непослушными пальцами. Протер фотографию и прислонился к ней лбом.
– Я виноват. Виноват, – шептал, закрыв глаза. – Виноват…
Холод гранита иглами впивался в кожу. Ветер становился всё более агрессивным: трепал одежду, волосы, заставлял дрожать.
– Ты злишься? Конечно, ты злишься. Помнишь, как ты сравнивала моё спокойствие с величественностью кита? Только китом я был рядом с тобой, а без тебя я всего лишь трусливая крыса, которую выкинули в канаву… Что-то барахтаюсь, пытаюсь сдохнуть, но не выходит… – злая усмешка скривила пересохшие губы. – Видишь? Я даже сдохнуть без тебя нормально не могу, а ты хочешь, чтобы я жил. Зачем?
Ветер становился все яростнее. Сухие ветки тополя трещали над головой. Тело пробило крупной дрожью.
Кладбище утонуло в сумерках и через несколько минут вовсе погрузиться во тьму.
– Прогоняешь меня? – оторвался от памятника, поцеловал фотографию и прислонился к ней лбом, снова прикрыв глаза. – Хорошо, я уйду. Только скажи, что мне делать там? Ведь тебя там нет?
Ветер резко стих. Вокруг не осталось ни звука. Мир погрузился в абсолютную тишину, словно давая мне возможность услышать то, о чем я так прошу.
Но ни звука. Ничего…
Только пустота, бьющая по сознанию.
– Я еще приду, – произнес одними губами. – Обещаю, Маша.
Поднялся с колен. Еще раз взглянул на фотографию и, спрятав руки в карманы пальто, вышел за оградку, закрыв за собой калитку.
Опустив голову, в полутьме добрался до ворот, которые оказались распахнутыми настежь.
– Ветер что-то сегодня лютует. Тебя выгоняет, видимо. Вот и ворота открыл, – крикнул из приоткрытого окна смотритель.
Не стал ему ничего отвечать. Молча вышел через открытые ворота и сел в машину, хлопнув дверью.
Затылком уперся в подголовник и с силой зажмурил глаза. Глубоко вдохнул, пытаясь выровнять дыхание и успокоить бьющийся в висках пульс.
Открыл глаза и огляделся. За окном стало совсем темно. Вытащил руки из карманов пальто и понял, что до сих пор сжимаю в одной из них сорванный бинт. Неосознанно перебрал его пальцами и услышал, как что-то упал на пол машины. Включил свет в салоне и посмотрел себе в ноги, с удивлением заметив там белый цветок ромашки. Живой цветок со слегка помятыми лепестками.
Откуда он в моем кармане? На могиле Маши не было живых цветов, кроме тех, что я только что принес. Откуда он мог взяться в моем кармане?
Взглянул через стекло туда, где в свете луны стоял старый тополь, шевеля сухими ветками на слабом ветру.
Говорят, что с кладбища нельзя ничего уносить с собой, но отчего-то казалось правильным, что этот цветок останется со мной.
Глава 10. София
Идиотка!
Зачем я только открыла рот?
Ну, решил он купить цветы, так продала бы их молча с обычной дежурной улыбкой, а не лезла бы в темные глубины его мертвой души. Возможно, в его планы на сегодня не входило посещение кладбища. Возможно, он, вообще, его не посещает, потому что даже для такого, казалось бы, простого действия, нужно иметь настоящее мужество.
К сожалению, я знаю, о чем говорю… И именно по этой причине хочется отрезать свой язык секатором.
Шумно втянула носом воздух, закрыла глаза и несильно ударилась лбом о стойку, снова и снова сокрушалась из-за собственной глупости.
Сама себе пообещала не поднимать
