— О Камилле?
— Камилла? Зачем мне говорить с ним о ней? — спрашивает он в полном замешательстве. — Что ты знаешь?
— Только то, что у твоей девушки противоречивые чувства верности.
— У меня такое чувство, что он тоже так думает, — бормочет он, стиснув зубы от гнева.
— Что это должно означать?
— Спроси его.
— Я спрашиваю тебя, — говорю я, поскольку мое раздражение растет синхронно с подозрениями, что я упускаю некоторые важные детали о Лаклане.
— Мне нужно было присматривать за тобой, когда ты уехал из Чикаго, — загадочно говорит он. — Скажи мне, потому что мне нужно знать, кто такая Элизабет Арчер и что, черт возьми, она делает в «Водяной лилии»?
Этот гребаный ублюдок. Я убью Лаклана, когда вернусь в Лондон, потому что теперь очевидно, что врал про связь с моим отцом. Единственный способ, которым мой отец мог получить эту информацию, это от него. Но именно его упоминание о «Водяной Лилии» вызывает у меня любопытство, когда я думаю о фотографии, которую там нашла Элизабет.
— Я скажу тебе то, что ты хочешь знать, — говорю я. — Но сначала скажи мне, что я должен знать о «Водяной Лилии».
Он смотрит на меня с подозрением, но ничего не говорит.
— Почему там моя фотография? — спрашиваю я, давая ему немного информации, чтобы попытаться подтолкнуть его к ответу.
— Потому что, — вздыхает он, наклоняясь вперед.
— Скажи мне правду.
Он смотрит на меня мгновение, прежде чем открыть:
— Женщина, которая управляет этим...
— Айла.
— Да, — говорит он. — Она твоя бабушка.
— Что?
— Айла — мама твоей матери.
— Это не имеет смысла, — бормочу я. — Почему ее никогда не было рядом?
— Потому что она никогда не одобряла, что я встречаюсь с ее дочерью. Это были годы взлетов и падений, и когда я женился на твоей маме, именно это окончательно разлучило их, тот факт, что твоя мать выбрала меня.
— И даже когда мама умерла, ты никогда не говорил мне.
— А что там было рассказывать?
Я встаю, не в силах продолжать этот разговор или смотреть на этого человека, который наполнил мою жизнь бесчисленной ложью.
— Сын...
— Перестань избегать и просто скажи мне.
Он остается сидеть, глядя на меня снизу-вверх. На мгновение мне кажется, что он не собирается отвечать и во мне разгорается гнев. Затем он открывает рот, чтобы заговорить.
— Да, я знал, что твоя мать умрет и я ничего не сделал, чтобы остановить это.
И это кинжал, который вонзается в то, что Элизабет называет «самой мягкой частью меня». Кровь из раны, которая была нанесена в тот день, когда я наблюдал, как она умирает, льется, заливая меня, парализуя меня, ослабляя меня.
Мои руки дрожат, когда я кладу их на край стола и говорю ему:
— Ты меня больше никогда не увидишь.
— Деклан…
— Ты умрешь в этой дыре в полном одиночестве, ублюдок.
Я не оглядываюсь на него, когда иду к охраннику, который стоит у выхода, и клянусь, я оставляю за собой кровавый след из раны, которую он широко разорвал. Когда охранник достает ключи, чтобы отпереть дверь, я слышу, как мой отец зовет:
— Деклан, давай. Вернись, — а затем поднялась суматоха, прежде чем охранник крикнул:
— Сядь, МакКиннон!
— Деклан!
Еще больше суматохи.
— Отвали от меня на хрен!
— Тащи свою задницу на землю, заключенный!
— Деклан!
— Еще, — говорю я бармену в холле отеля, и он наливает мне порцию виски.
Я пока не могу вернуться в номер, я слишком неустойчив. Я провел всю свою жизнь, пытаясь соответствовать стандартам моего отца и доказать ему, что я достаточно мужчина, чтобы самостоятельно выстоять в этом мире. И для чего? Все это было ложью. Ложь, которая унесла жизнь моей матери и мою. Я потерял огромную часть себя, когда она умерла и у меня остались шрамы, которые не должен носить ни один мужчина.
В тот момент, когда она умерла меня обвинили. Это я был недостаточно мужественным, чтобы спасти ее и мой отец потратил всю свою жизнь на то, чтобы убедиться, что я знаю, что я такая киска, какой он меня видел. Он разрушил все и оставил меня в этом кошмаре осознанного обмана.
— Как все прошло? — спрашивает Элизабет, когда я, наконец, переступаю порог гостиничного номера.
Я не что иное, как скрученная в узел ярость, гнев и агония, которые даже алкоголь не может вылечить. У меня сломаны кости и кровоточат раны, я опустошен и скучаю по маме, как никогда раньше. Моя холодная каменная внешность маскирует анютины глазки, на которые я похож. Это защищает неуверенного в себе мужчину во мне, который хочет упасть на колени и заставить свою девушку обнимать его, пока он оплакивает все те годы, что он прятался за строгим контролем. И в то же время я хочу наброситься, бить кулаками по стенам и извергать яд в свои вены за все, что этот сукин сын сделал с моей жизнью.
— Ты в порядке? — Я слышу, как она говорит сквозь помехи ярости, проносящиеся под моей кожей. — Деклан?
Я впился в нее глазами, молча умоляя использовать ее, чтобы излить на нее свой гнев. Мои руки сжимаются в кулаки, и я чувствую вибрацию в своих напряженных мышцах, когда всего этого становится слишком много, чтобы сдерживаться.
Ее руки касаются моей стиснутой челюсти, и она проводит ими по моим дрожащим рукам, все время глядя на меня с такой любовью, когда я изливаю чистую ярость. Она просто находка, когда замечает мою сдержанность и дает мне разрешение, в котором я так сильно нуждаюсь.
— Прикоснись ко мне.
— Я сделаю тебе больно.
— Все в порядке, — говорит она так чертовски мило. — Отдай мне свою боль, чтобы тебе не пришлось ее чувствовать.
Я целую ее со сковывающей жестокостью, и она позволяет это. Я волк, пожирающий ее, царапающий ее, срывающий с нее одежду в приступе ярости. Она отшатывается, когда я прижимаюсь к ней всем телом, толкая ее на пол. Я стою над ее обнаженным телом и дышу в порванные штаны.
Она такая маленькая, молочно-белая плоть и рубиново—рыжие волосы, и она, должно быть, сумасшедшая, что подчиняется мне прямо сейчас, но она подчиняется, говоря:
— Не сдерживайся.
Я раздеваюсь, а она смотрит, приглашая зверя выйти и поиграть. Я уже тверд как камень, и когда она садится и обхватывает своей нежной рукой мой член, он пульсирует и подпрыгивает в ее хватке. Я шлепаю ее по руке. Она ложится на спину, и я наклоняюсь, переворачиваю ее. Склонившись над ней, я хватаю ее за волосы, откидываю их назад и бью ее рукой по заднице. Она вскрикивает, вызывая во мне пьянящее возбуждение силы.
Потянувшись за брюками, я вырываю ремень из петель и туго застегиваю его вокруг ее рук, выше локтей. Она извивается и издает короткие прерывистые вздохи, и я поднимаю руку, чтобы снова резко шлепнуть ее по заднице. Она сразу же покрывается рубцами, когда кровь приливает, делая мой член еще более толстым и горячим от желания.
Она не сопротивляется, когда я протягиваю руку под ее талию, приподнимаю ее задницу в воздух и подталкиваю ее колени под себя, так что она приподнимается, как гребаная красавица. Запустив руки в ее волосы, я прижимаю ее лицо к полу, и когда я провожу кончиком своего члена по ее скользкому теплу, я понимаю, что она готова для меня, вся мокрая.
Я вонзаю свой член в нее с неистовой силой и, не сдерживаясь, жестко трахаю ее. Я хватаюсь за ремень, чтобы использовать его как рычаг, и с каждым мощным толчком вдавливаю ее тело в пол.
Моя кожа покрыта блестками пота, когда я резко толкаю бедрами, охваченный миллионом ощущений одновременно, стирая границы между болью и удовольствием. Визг Элизабет приглушается полом, когда я свободно хрюкаю в воздух.
Я выхожу и переворачиваю ее на спину, наблюдая, как она морщится от боли, лежа на руках, но я вижу ее скрытое веселье. Затем она вонзает свои ногти в мое сердце, заставляя меня любить ее еще больше, когда ее губы приподнимаются в слабой улыбке, и она раздвигает ноги шире для меня, приглашая меня взять больше.
Я не могу не быть с ней единым целым.
