Голос Сайраджа, этот неторопливый тягучий тон человека, накурившегося марихуаны. Он как-то по-особенному влияет на окружающих, да? А Сайрадж все говорит и говорит, заглушая телевизор — там идет какой-то фильм с участием Мерил Стрип, что-то с плотом на пенящейся реке — пока у него не кончается косяк. Тогда он придвигается поближе ко мне, а я устало кладу ему голову на плечо. Я тоже обкурилась.
Мы молчим. По крайней мере, сейчас нам слова не нужны. Так здорово чувствовать, что рядом с тобой кто-то есть. Кто-то теплый и надежный.
Я еще не соображаю, что делаю. Я начинаю целовать его. Чуть позже он целует меня. Мы целуемся. Проходит несколько секунд и я, во время вспышки просветления, отталкиваюсь от него.
— Нам не надо бы этого делать.
— Чего? — спрашивает он, словно не понимает, о чем это я.
— Целоваться.
Он смотри на меня сонными глазами и, криво улыбнувшись, заявляет:
— А мы и не целуемся.
Проходит три минуты.
Сайрадж устроился сверху. Он полностью обнажился и позволил мне принять пассивную патриотичную позу на спине.
И теперь мои мысли убегают куда-то далеко за пределы стен его спальни, увешанных репродукциями Поллока.
Я размышляю о Фрейде.
Если быть более точной, то я рассуждаю о связи, на которую мне указал Сайрадж — между повторением и саморазрушением. Мы повторяемся и этим убиваем себя. Неужели все так просто?
— С тобой все в порядке? — интересуется он, делая паузу между шумными вдохами, словно проверяя, остались ли во мне еще признаки жизни.
— М-м-м… Пожалуй. Не останавливайся, — довольно убедительно мурлычу я, закидывая руки высоко за голову, теперь со стороны формой напоминая изящный бриллиант. Я закрываю глаза, и мои мысли снова отправляются путешествовать.
Да, мы действительно повторяем одни и те же ошибки, принимаем те же неудачные решения, но всегда ли это происходит преднамеренно? Неужели нам самим так интересно страдать? Неужели мы сознательно подкармливаем свою же боль?
Когда я снова открываю глаза, то вижу, что Сайрадж сильно разогнался и уже вышел на финишную прямую, на огромной скорости быстро входя и выходя из меня. И хотя человеческие существа (не считая китов) единственные, кто может заниматься сексом, находясь при этом лицом друг к другу, теперь я засомневалась в том, такое ли уж это преимущество.
Но такая скачка выводит меня из состояния задумчивости, и я забываю о Фрейде. Теперь я не могу не заметить и того, что изрядно истощена. Надо сказать, что Сайрадж является в самом прямым смысле отвратительным любовником. В обычной жизни, конечно, он намного симпатичней, особенно если принять во внимание его вечно сонные глаза и нежную улыбку.
Однако во время секса он успел превратиться в мерзкое существо. Глаза выпучены, рот стал жестоким и почему-то уменьшился в размерах, и все лицо искажено, словно он испытывает невероятную перегрузку. Трудно объяснить и то, что, пока он продвигается к конечной цели, то есть эякуляции, отчаянно вздыхая и пыхтя, он, похоже, даже не замечает под собой моего присутствия.
Часто говорят, что секс сближает людей, но сейчас Сайрадж, похоже, делает все для того, чтобы мы с ним отдалились друг от друга. Его артистический талант, который он проявлял чуть раньше, теперь сменился обывательским желанием поскорей закончить свое дело. И пока его яйца ударяются о мое тело, мне трудно определить, кем я являюсь для Сайраджа сейчас — сексуальным партнером или помощницей в акте мастурбации. Я, конечно, и сама не сильно стараюсь, чтобы развеять последнее предположение. Более того, я уверена в том, что, наверное даже бездушная кровать короля Эдуарда могла бы проявить больше сексуального воображения, чем я в данный отрезок времени.
Это не любовь.
Это не привязанность.
Это просто чистая биология, вот что это такое.
Соло-темп Сайраджа все нарастает, и через несколько секунд он начинает оглашать воздух нечленораздельными звуками и отдельными словами:
— Ух, да, фу, ах, давай, ну…
Потом он запрокидывает голову назад, как только до него доходит первая волна экстаза, после чего падает на меня, завершая свою дикую поездку на пути к расслаблению.
Как только мы восстанавливаем дыхание, то сразу начинаем «разбор полетов»:
— Наверное, нам все же не следовало этого делать, — замечаю я.
— Да, ты, кажется, права.
Он шарит рукой по тумбочке у кровати, пытаясь нащупать пачку сигарет, а я накрываю голову одеялом.
Наверное, Фрейд в чем-то все же был прав.
Глупая затея. Даже подумать о том, что вы сможете навсегда изгнать своих демонов из головы, — одно это уже смешно. Такое происходит, разве что только во сне.
И даже не во сне. Только не во сне. Да и как это возможно? Ну, хорошо, вы можете постепенно забыть о небольшом горе, например, пережить смерть своей собаки (милый мой Вудсуорт, я так тоскую по тебе!) или забыть о том, как Дездемона показала всему классу мою бородавку, когда мы были в бассейне (вот ведь гадина!). Но когда речь идет о чем-то очень серьезном, о том горе, которое глубоко врезается в ваш мозг, тут совсем другое дело. И чем настойчивей вы пытаетесь вычеркнуть неприятные воспоминания, тем навязчивей они пристают к вам, подобно отвергнутому любовнику. Вернее, именно таким вам представляется отвергнутый ухажер.
Ну, что касается моего отвергнутого любовника, то он чувствует себя великолепно и не думает унывать. Более того, он так весел и безмятежен, что я начинаю сомневаться, действительно ли я отвергла его. Поймите меня правильно. Я уже забываю о нем. Ну, почти что. И хотя трахаться с Сайраджем было непростительной ошибкой, все же дела у меня немного сдвинулись с мертвой точки. И та избирательная амнезия, которая приходит вместе с любовью, почти исчезла. Теперь я вижу его таким, каким он был на самом деле. Обманщиком, самовлюбленным идиотом с бегающими глазками. Тощим и бритоголовым жалким нытиком.
Но память — штука забавная. Я хочу сказать, что мы почти не помним того, как именно происходило то или иное событие в вашей жизни. То есть само событие мы, разумеется, помним, но кое-какие его подробности со временем начинают меняться в нашей голове.
Например, все то, что когда-то казалось мне весьма значительным, те самые пустые слова, которыми он разбрасывался с такой легкостью и которые я так долго хранила в своей груди, как что-то теплое и дорогое, теперь практически все выветрились и забылись. Отныне они для меня не значат решительно ничего.
Более того, все то, что я в свое время старалась не замечать, некоторые несовпадения и шероховатости, которые я пыталась сгладить, теперь являются передо мной, как знамения, которые я раньше почему-то упускала из виду. Ну, разные значимые мелочи.
