– Девка уж, почитай, просватана, а ты ей все игрушки на куны меняешь, – ревниво изрекши в бок мужу Мария. – Поберег бы куны-то, чай у тебя сын теперь!
– Олей! Олей! – прыгала Феодосья, то прикладывая пояс к стегнам, то разглядывая малюсенькие причиндалы. – Ну и утварь мала! Как же ея выковали? Али серебряным же молоточком на золотой наковаленке? А гребешок как истинный! Таким гребешком только мышат и причесывать! Али ресно да брови приглаживать?
Свиток шелку, багряного, с золотистыми перьями, и оплечье, расшитое кораллами и бирюзой, и те Феодосью оставили более равнодушными, чем серебряные фитюльки.
– А тебе, батя… – Путила порылся в коробе. – Где же? Либо еще короб в сенях остался? Сейчас принесу.
– Али челяди нет, чтоб короба таскать? – возмутилась Мария.
– Сам хочу! Там у меня отцу вещные гостинцы припасены.
Путила поднялся и пошел к дверям.
– Сынок, – тревожно вопросила Василиса. – Али ты ногу повредил? Вроде косит тебя на левое стегно?
– Безделица! Это аз кистенем маленько помахал.
– Да когда же, Господи? Али в Москве?
– Нет, уж на пути домой, – пояснил Путила уже из сеней. – Вот короб-то, стоит-дожидается, никуда не убег.
– Надо, Путилушка, коли рана есть, скоро ея изврачевати, – встряла Матрена.
– Мелочь! – отмахнулся Путила. – Ну задел один зуб рыбий по стегну, аз уж и забыл. А он-то надолго запомнит! Аз ему синие-то зенки кровью залил. Черт с ним! Он уж одной ногой в земле. Батя, погляди, какой нож!
– Ну-у, мужики за ратное взялись, – протянула Мария. Разродившись сыном, она заметно осмелела в речах. – Теперь до утра про булаты баять будут.
– О-о, скрамосакс так скрамосакс, – оценил Извара Иванович большой боевой нож явно иноземной работы. – Таким искрамосает на начинку в пирог!
Глава семейства нарочно назвал нож, преподнесенный сыном, старинным словесом, только и оставшимся от некогда грозного оружия, что подвешивали к чреслам, как выразился бы отец Логгин, оризонтально к земле.
После ножа извлечена была невероятная булава: шишка ея, или другими словесами, набалдашник в углублениях между ребер имел серебряные гвоздочки.
– Уж изгваздаю аз в другой случай пса на говно! Сей-то раз пожалел булаву, в коробе держал, бо на гостинец вез. Что ж, думаю, поднесу отцу кий, а он уж кровавыми соплями увешан? А другой раз – не-е-т! Держитесь, скоморохи поганые!
– Какие скоморохи?.. – тихо вопросила Феодосья.
– Мы обозом уж к Тотьме подъезжали, а тут навстречу ватага, медведями да псами злосмрадно воняющая. Ну и помяли мы с товарищами им бока маленько. Так помяли, что на том свете лечиться придется!
Феодосья стала возле стола. Задрожали в длани, зазвенели мелко друг о друга забавные ковшичек, прялочка, веретенце да уточка-солонка, забренчал бубенчик.
– Феодосья!! – отчаянно гаркнула Мария. И вскочила с лавки, метя рукавами миски со стола. – Пойдем, позрим Любимушку! Али он плачет, а проклятая доилица дрыхнет?
Она схватила сродственницу за рукава и потащила вон.
– Али мы басни слушать будем, али потчевать дорогого нашего Путилушку? – подхватилась Матрена. – Наливай, Василиса, сыну чарку меду!
– Сказывают, под Москвой бысть такой Троицкий монастырь. А в ем бысть медный горшок, – заворачивая пальцы кочедыком, дабы изобразить округлые бока сего мифологического горшка, принялся за новую баснь Путила. – Кладут в его каждый день с утра кореньев обычную меру. Ну там, луку, репы, брюквы, петрушки, чеснока, моркови и всего, чего полагается для варева. А в обед начинают черпать и раздавати монахам, паломникам, блаженным, странникам и всем, кто в сиим монастыре случится, ну всем, кого черт принесет. И всегда варева исчерпывается ровно столько, сколько в сий день хавальщиков!
– Ну? – не поверил Извара Иванович.
– Ишь ты! – Василиса двумя перстами левой руки отерла заеды на устах, правой же поскребла под оголовником.
– Вот будто бездонный тот горшок, – изгребая поверху собственную миску пястью и сам зело дивясь, уточнил Путила.
– Ну положим, накрошу я три репы и меру брюквы, сварю, – Мария нарочно обрисовала картину варенья собственными дланями, а не руками холопки, дабы выказать cвою хозяйственную хватку. – А припрется хавать прорва батюшек. И всем хватит той репы? Это как же?
– И-и! И чего здесь дивного? – гордо отворотя нос в сторону, хмыкнула Матрена. Она зело не любила, когда кто-либо баял более дивные новины, чем она, благонравная вдова. – Иисус Христос накормил тучу хавальщиков тремя хлебами и пятью рыбами. А тут – репы котел! И ничего здеся дивного нет. Знай жижи тайком подливай да черпай!
– Ну не знаю, баба Матрена, – недовольно промолвил Путила. – А только про тот горшок везде по Москве бают.
– Казна государева тоже бездонная, – кинулась Мария защищать перед Матреной мужа. – Вона нас сколько едоков у царя батюшки, и всем-то он пищи даст. А ведь тоже народу всегда по-разному. То помрут все, изверги, то наоборот, наплодятся неуборно.
Опровергнуть сий чудный дарственный дар царя Алексея Михайловича Матрена не посмела. И Путила взялся сказывать другую новину.
– А государь-то наш умен! – начал он от печки. – Корыстолюбым боярам не дает разгуляться, бо держит порядок! Не за бороду, так за елду на правеж приведет!
Начало новины всем очень понравилось. Слушатели с удовольствием переглянулись и вперились в Путилу в предвкушении комедиальных событий. Лишь Феодосия пребывала в своих мыслях. Перста ея то перебирали невидимые звончатые гусли, то складывались ноготок к ноготку, так что ваялось ожерелье розового бисера. А то и шепотала Феодосья неразборчивыми словесами.
– Повелел Алексей Михайлович проверить, как правят и волю его выполняют наместники в Уломской земле, – с удовольствием вещал Путила. – Ибо дошли до Москвы жалобы на неправые суды в Уломе. А сиживали там бояре Васильчиковы – отец и сын. Доложили царю, что правят Васильчиковы воровски и все больше в свою мошну.
– По-родственному! – с ухмылкой крякнул Извара Иванович.
И все тоже ухмыльнулись, де-мол, знаем мы методы правления эдаких поганых бояр Васильчиковых, не первый день пажить топчем.
– И попросил тогда смиренно Алексей Михайлович прислать ему из Уломы для врачевания горшок блох. Бают, блох этих как-то там настаивают на водке и опосля с осторожностью втирают в царские чресла.
Матрена важно качнула главой и сложила руки перевязью на грудях, дав понять, что метод сий лечебный действительно существует и ей, повитухе, знаком.
– Горшок примите мой, отписал государь наш с гонцом Васильчиковым, бо в расход вводить эдаких покорных добрых бояр аз не намерены, а уж блох нижайше прошу изловить в короткий срок и выслать в Москву. Ибо бают доверенные люди, что в Уломской земле самые целебные блохи государства Русского. Это царь, значитца, так псам тем отписал.
