— Черт побери, Кира…
— И никто не заставит меня сидеть под замком и, — продолжает бесстрастным, каким-то чужим голосом, — в подвале или нет. Твоем или чужом. Я живой не дамся. Я найду, как это все закончить.
— О чем ты, Кира? — ошеломленно подается он вперед, забыв что сидит за столом.
Впервые она сумела полностью обезоружить его и шокировать. Слова вспышками все еще заряжают нутро, оторвавшимся колесом прокатываются по всем внутренностям.
Вот-вот что-то рванет и похоронит под обломками его сердечную мыщцу, работающую насосной станцией. Все еще с перебоями перекачивающую леденеющую кровь.
Он наверно ослышался?
Я найду, как все это закончить.
Я найду, как все это закончить.
Он слышал что-то подобное когда-то давно. Он сделал все, чтобы никогда больше этого не услышать.
Он наверно ослышался.
Кира вскакивает из-за стола и на него обрушивается реальность. Она произнесла эти слова. Я живой не дамся. Сидела только что перед ним и сказала.
Глава 18 Карелин
— Я никогда не позволю удерживать меня. Никогда. Твои угрозы смешны мне.
— Кира, о чем ты?..
Он не осознает как поднимается и преграждает девушке путь — он смотрит на собственные руки, разворачивающие Киру к другому отсеку самолета, и не узнает их.
Ловит краем глаза дерганье ее ноги, когда за ними закрывается перегородка.
Роман никогда не замечал, что воздух в самолете настолько сухой. Общеизвестно, что сухой. Но впервые прочувствовал на себе.
Прочищает горло, но внутренности только выдают новую порцию жаркой пыли.
В отсеке негде развернуться. Ему нужно, пиздец как нужно, развернуться.
— Что ты только что сказала? — спрашивает Карелин медленно, потому что звук собственного голоса он тоже узнать до конца не может.
— То, что слышал, — огрызается Кира. — Я не позволю никому. Никогда. Меня. Удерживать. Поэтому твои угрозы не работают. Потому что у меня есть план на этот случай.
Двенадцать тысяч метров над поверхностью земли, и он действительно ощущает себя далеко от устойчивости почвы, хоть и стоит на своих двоих— нет, он слишком высоко, и совсем рядом невесомость. Хорошо только, что это его пошатывает, а не борт.
Словно во сне, он протягивает руки и встряхивает ее легонько за плечи.
— Что ты говоришь, — почти что шепчет он, — ты не посмеешь. Как тебе… в голове пришло предполагать, планировать такое.
Наверное, все вокруг расплывается, потому что он видит ее лицо в обрамлении темных волос невероятно четко. Будто обнаружил, что до этого жил с минусовым зрением.
Расплывается, ибо его чутье сразу уловило правду и теперь не выпускает добычу из пасти.
Кира не блефует.
Она и правда думает о таком.
— А что мне остается делать? — она практически смеется, только невесело. — Мне нечего противопоставить зажравшимся властью и физическим превосходством мужикам. Не ты ли сам об этом упоминал? Но в заточении я никогда сидеть не буду и никогда не позволю ограничить мою свободу. Никогда, — она выбирается из его охапки. — В конечном итоге, это хотя бы будет мой выбор.
— Ты… ты соображаешь, что ты говоришь, Кира?
Она вытаскивает из багажного отсека сумку и находит в ней кардиган. Натягивает шмотку, даже застегивая несколько пуговиц.
Разгар августа и в самолете первоклассное кондиционирование.
Она кутается и расслабляется, словно вещь на ней — теперь броня и защита.
Половина длины волос остаются под воротом, и пряди вокруг лица образуют овал, в котором бледное личико смотрится особенно очаровательно. Это святотатство — отвести от нее взгляд.
Внезапная догадка — как в ледяную прорезь воды толкнули — не оставляет выбора. Он не выберется на поверхность, если сейчас же не узнает.
Навсегда на дне останется.
— Твой отец, — четко выговаривает Роман, — имеет к этому какое-то отношение?
Она фыркает. Но избегает смотреть на мужчину.
— Никакого, представляешь. Просто череп мне проломил. Конечно, имеет, я жила с ним большую часть жизни. Я не хочу об этом говорить. Я не собиралась об этом говорить. Это неважно. Это ничего не меняет. Я сделаю, как я считаю нужным.
Ублюдок запирал ее. Или ублюдок издевался над ней, пользуясь изоляцией.
Роме нужно знать.
Он узнает, что мертвец наделал.
Он исправит это.
Кто-то дышит вместо него, по легким рябь проходит и перепрыгивает на пульсирующий кусок плоти над ребрами.
Кто-то дышит, но это не он, ведь он не все может сбросить жгут, перетягивающий дыхательные пути. Кто-то другой.
В мозгах фаршем взрываются картинки, сценарии, предположения, и по жилам лавой несется злость.
— Когда это ты съехала от него?
Кира смотрит на него как-то странно.
— Не имеет значения. Зачем это тебе? Ничего трагического он мне не причинил. Забудь об этом. Скоро… посадка.
— Ничего трагического? А что причинил?
— Что из «я не хочу об этом говорить» тебе непонятно? Господи, мы летим на отдых, Роман. И ничего удивительного, что ты не понимаешь меня, потому что… потому что ты не в том положении, чтобы понять каково это.
— Я могу понять многое очень хорошо, — медленно выговаривает он, — я многое понимаю, когда речь идет об отцах.
— Правда? — не выдерживает девушка. — О том, как сначала зависишь от мужика больше тебя в три раза, потому что он — взрослый, а ты — нет, а потом зависишь только потому что он все равно тебя уроет. Эта последняя часть тебе хорошо понятна? Когда я говорю, что никто не удержит меня взаперти и что я не дамся живой — я имею в виду вещи, которые ты понять не можешь. Никто не удержит. Включая тебя.
Она говорит что-то дальше, возможно успокаивая его и пытаясь сгладить мрачную атмосферу, но Карелин не может услышать — он улавливает только обрывки фраз.
Шаг назад дается нелегко.
Внутренности скручивает веревкой, и теперь… Теперь есть на чем повесится. Пульс грохочет как чертов бронепоезд по просевшим рельсам.
— Включая меня? — повторяет он ошеломленно. — Кира. Ты ведь не предполагаешь, что я… Что я когда-нибудь смог бы тебя хоть пальцем тронуть. Ты…
Она раздраженно тянет змейку сумки назад и поворачивается к нему не сразу.
— Нет, я не предполагаю худшие сценарии. Такая я наивная, Карелин. Но ты только что угрожал мне подвалом. Только что. И ты закрыл меня в спальне тем утром? Закрыл или нет?
— Я не угрожал тебе, — переходит на крик он, — я предупреждал, что ситуация может вынудить меня. Ты что ли думаешь я этого хочу! И я закрыл тебя в комнате на две минуты. Чтобы поговорить по телефону. Я никогда больше этого не сделаю. Ты говорила… ты говорила, что не чувствуешь… что у тебя нет омерзения ко мне.
— Омерзение здесь ни причем, — морщится она. — Что тебе далось это омерзение? Это для тебя твои слова про подвалы и удерживания не угроза, а мне стоит расценивать ее так. Ведь я ничего не смогу сделать, если ты вдруг захочешь?
Она даже поглаживает его по льняной летней рубашке и костяшками пальцев проводит по щетине. Но он не может этого почувствовать. Осязание барахлит как мотор перед поломкой.
Он все еще не может поверить в это. Все происходит наяву? Кира сказала… она сказала… Она собирается…
— Не бери этого в голову. Этот разговор бессмысленный. Я не собиралась этого говорить.
Отцепляет холодные пальцы от своего лица и удерживает на весу, не зная что делать дальше.
Не собиралась говорить, но думает же так!
— Я закрыл тебя в комнате, чтобы самому прийти в себя.
Она молчит.
Она молчит и тишина словно болотная жижа, и Рома увязает. Чужой, а не своей пятерней проводит по волосам. Господи, они мокрые, так он взмок.
— Я лучше прострелю себе руки, чем дойдет до такого. Ты поняла?..
Дышит легкими наполную, жаль только не кислородом, а жаром. Скворчащим огнем пульсирует кровь.
— … ты поняла меня? Этот самолет не сядет, пока ты не поклянешься…
