бездомный пес, — хмурится. — Яр, я тебе не ссыкуха, которая покупается на такие глазки.
Накидывает на плечи халат, запахивается и затягивает пояс. Садится.
— Говори, с чем на этот раз пожаловал.
— Я с тобой готов быть и без детишек, Люб.
Губы поджимает, подбородок приподнимает:
— Это ты сейчас так говоришь, Ярослав.
Она меня называет Ярославом, когда очень злиться. Когда на грани слез.
— А если… если я могу дать тебе ребятеночка?
— Что несешь, Ярослав?
Беру ложку. Ох, выпнет меня Любка после моего разговора так, что я буду лететь несколько километров.
— Ладно, — выдыхаю. — У меня будет ребенок.
— Ах ты кобелина проклятый… — медленно поднимается.
— Сядь, Люба! — повышаю я голос в страхе перед ее гневом. — Сядь! Ты меня не так поняла!
— Не так поняла, да?
Все, мне крышка. Пока ехал сюда, такую складную речь придумал, что сам поверил в то, что смогу все связно объяснить.
— Вот козел, — шипит Люба. — Явился. Ребенка заделал шалаве какой-то? И на меня решил скинуть?
— Да не я заделал! — встаю и выставляю перед собой в защитном жесте руки. — Не я. Мой босс заделал! Не я, Люб… Клянусь! не я.
— Твой босс? — недоуменно вскидывает бровь.
— Да, — понижаю голос до шепота. — Глеб. Он залез на идиотку одну. Люб… А она залетела, только не нужно это дите никому. Ни боссу моему, ни козе этой мерзкой, — сглатываю, — и я его заберу.
— Что? — Люба распахивает глаза и возвращается на стул.
Прижимает руку к груди и смотрит на меня в сонной растерянности.
— Ей деньги нужны, вот пусть и подавится, гнида, — шепчу я. — Я его заберу, Люб. Может, я идиот, но… там жопа, Люб. Такая жопа ждет этого мальца.
— Босс-то твой подонок, — сипит Люба.
— Нет, — я тоже сажусь. — Нагнули его. Подставили.
— Но ребенок-то его…
— Будет моим, — уверенно и тихо говорю я. — С тобой или без тебя, Люб. Деньги я найду.
— Яр, ты… придурок, — Люба медленно моргает. — Чужого ребенка…
— Да, Люб, я люблю детей и хотел бы быть отцом, — пожимаю плечами, — и им буду. Готов быть отцом-одиночкой. Гордым, красивым и смелым.
— Ты ненормальный…
— Что поделать. Много по голове били.
— А эта… мать согласна?
— Да какая она мать? На пузо хотела словить серьезного человека, — отмахиваюсь я. — Я хочу забрать этого ребенка. И я его заберу сразу из роддома. Суну этой стервятнице ту сумму, которую она запросила, а потом если решит заявится однажды, то я ее просто уберу с дороги. В некоторых моментах я невероятно чувствительный, но в других… и не поморщусь.
— А если… больной родится? — Люба внимательно всматривается в мое лицо.
— Значит так тому и быть, Люб, — спокойно отвечаю я. — Буду выхаживать больного.
— Ну и дурак ты, Яр, — не моргает и подпирает лицо кулаком. — А босс твой чего говорит?
— А он не знает. Я попросил о разговоре, — погружаю ложку густую сметану и через пару секунд размешиваю борще белый шматок. Рот полон слюней. — Для него это дите… — поднимает взгляд. — Недоразумение.
— А тебе-то какое дело, Яр? — вздыхает Люба, и ее зрачки расширяются.
— Вот такое вот дело, — замираю с ложкой у рта. — А потом, знаешь, я еще парочку усыновлю.
— Господи…
— А чей-та парочку, — хмурюсь. — У меня тут дом, кусок земли есть. Еще у бабуси целое хозяйство.
— Ты своих завести можешь… С молодухой какой-нибудь… вот сдались тебе проблемы…
— Я тоже был проблемой, Люб, — отправляю в рот ложку с борщем. Мычу от удовольствия. Проглатываю и продолжаю. — Большой проблемой. Не раз подохнуть должен был, но всегда живым выкарабкивался. Значит, для чего-то должен жить. И не нужны мне молодухи, Люб. Ты нужна, но принимаю, что дурак такой могу быть не нужен тебе.
Люба всхлипывает, зажмуривается и закрывает свое прекрасное круглое лицо ладонью.
Затем встает и шепчет, смахнув слезы с щек:
— Я в курятник.
— Зачем?
— Подумать, — хмурится. — мне среди кур особенно хорошо думается.
— Подумать — это дело хорошее.
— Слушай, Яр, — она прячет руки в карманы халата. — Я же тебя хотела в следующую нашу встречу действительно выгнать с концами. Сердце ты мне, козлина такая, на куски каждый раз раздираешь.
— А ты мне.
— Я ночами не сплю.
— Так я тоже, — бью кулаком по столу. — Ни с одной бабой такого не было! Выгнать решила? Выгоняй, Любка, — бью по груди, — в сердце останешься. И я уйду. Больше не увидишь мою рожу! И соплей моих!
— Да ты тут на меня не ори! Не муж ты мне еще, чтобы орать!
Сердце в груди уже почти ломает ребра. Да я к дьяволу пойду и на колени встану, лишь бы стать ее мужем.
— Люб… Не дразни ты меня, а…
— Думаешь, мне легко?! — рявкает она, а затем фурией вылетает из кухни.
Только я встаю, как она кричит:
— Сиди! И ешь! Я же сказала, подумать надо! А ты мне все мысли путаешь!
— Я люблю тебя, дура! И что бы ты там ни надумала, любить буду! До гроба, Любка! Не в этой жизни, так в следующей у нас все выйдет!
— Да замолчи ты!
Хлопает дверь. Шарик за окном бухтит, и Люба опять кричит:
— Да я это! Я! И ладно бы еще лаял нормально! Ты уж либо гавкай, либо молчи!
— И тебе, Шарик, прилетело, — откладываю ложку, лезу в карман за телефоном.
Номер этого человека я помню наизусть. Набираю цифры, вызываю и мрачно вслушиваюсь в гудки.
Он мне должен.
Однажды еще до Глеба я закрыл его жирную тушу собой, а после больницы ушел. Он меня отпустил и сказал, что за ним должок. Пришло время его забрать.
— Если это не Иисус Христос мне решил позвонить в четыре утра, то пеняй сам на себя, — в трубке раздается сонный и хриплый голос Пастуха. — Кто это? Полным именем представься, чтобы я тебя запомнил.
— Ты мне должен.
— Итить-колотить… — зловещая пауза. — Ярик, ты, что ли? Господи… а я думаю, что у меня сегодня изжога была.
— Мне нужны деньги.
— Как же обидно быть тем человеком, в котором видят банкомат. Ладно жена…
— Юр, я тебя сейчас подушкой задушу, — шипит женский голос. — Знаешь, я устала, Юр. Тебе вечно по ночам звонят.
— Тут претензии не принимаю, милая. Он меня от пули закрыл, а потом, конечно, подлец переметнулся к другому, но… мы с миром разошлись. Зачем тебе деньги, Ярик? Попроси у Глебушки.
— Не могу. Тут все сложно.
— А ну да, жена его без трусов оставит, — Юра хмыкает.
— Не буду спрашивать, откуда ты все пронюхал. Да и так скоро.
— А это секрет, что ли? Конечно,
