— Пойдем. Я понесу.
— Но в коляске удобнее…
— Понесу, сказал… — не могу сдержать раздраженный рык, Наира бледнеет, закусывает губу, глаза становятся огромными на белом лице.
— Пожалуйста… Пожалуйста… — шепчет она и тянет руки к сыну, — отдай… Не забирай… Пожалуйста…
Ее просьба не сразу правильно доходит до моего туманного мозга. Я удивленно смотрю на нее, не понимая причин. А потом… Потом доходит. Она боится, что я его… Что? Совсем заберу? Она с ума сошла окончательно?
И сразу все обрушивается валом: и злость, и раздражение, растерянность… Как она вообще до такого дошла в своей сумасшедшей женской голове?
Понимаю, что, если не успокоить, то будет скандал, а потому говорю спокойно, несмотря на то, что дико хочется заорать, возможно, даже потрясти за плечи, приводя в чувство:
— Мы просто дойдем до дома. Его же надо покормить? Я его понесу. Хорошо? Я не собираюсь его забирать.
— Правда? — она закрыват рот ладонью, из полных ужаса глаз катятся прозрачные слезы, — правда?
— Да, Наира, — хриплю я, — пошли домой. Мой сын хочет есть.
Глава 42
В последнее время меня преследуют жуткие кошамры по ночам. И самый повторяющийся — Адам на руках у Азата. Сын тянет ко мне ручки, плачет, я немо открываю рот, пытаясь закричать, но ни звука не вырывается из спазмированного горла. Азат смотрит на меня так жутко, жестоко и холодно, а затем разворачивается и уходит… С Адамом на руках. И я стою, скованная ужасом по рукам и ногам, не могу двинуться! Накатывает невероятно страшное ощущение бессилия, ощущение того, что жизнь кончилась. Вот прямо в этот момент… Я просыпалась со слезами на глазах и немым криком, так и не покинувшим горло…
И сейчас ситуация пугающе напоминает тот кошмар, оживший кошмар из моего сна!
Глаза Азата, темные и жестокие, Адам на его руках… И он мне его не отдает! Не слушает моих умоляющих слов!
В какой-то момент, когда он холодно отказывается вернуть Адама, я понимаю, что умру. Прямо сейчас. В эту самую минуту. И сон мой, мой дикий кошмар, завершится…
Я не могу бороться, словно ступор нападает, только молить получается… Униженно. Да, Всевышний, я на колени перед ним встану! Пусть отдаст! О чем я думала, когда решила рассказать ему о ребенке? Помрачение рассудка, сумасшествие!
И, когда Азат удивленно вскидывает бровь и поясняет, что просто хочет донести его до дома… Я не могу этого осознать. Слезы катятся, а глупое “Правда?” повторяется и повторяется само собой…
Азат же, похоже, не понимая до конца охвативший меня ужас, спокойно кивает и идет к дому, бережно неся сына на руках.
А я не могу сделать шаг. Целое , длинное, как вся моя глупая жизнь, мгновение.
Немо открываю рот, смотрю вслед на широченную спину, чуть наклоненную голову, словно он смотрит на сына и взгляд не в силах оторвать. И шаг у Азата такой неторопливый, экономный и очень осторожный… Так несут величайшую драгоценность. То, что отпустить — подобно смерти.
Сердце, наконец, начинает стучать, да так больно, что опять текут слезы из глаз. Но я уже прихожу в себя.
Смаргиваю непрошенную воду с ресниц, выдыхаю, подхватываю коляску и торопливо иду следом.
Азат не оглядывается, словно понимая, что мне сейчас надо прийти в себя после нервного срыва. Он дает мне это время.
И я благодарна ему за нежданную чуткость.
У подъезда я обгоняю Азата:
— Давай я возьму Адама, а ты коляску завезешь…
Это критический момент для меня, хотя сама не понимаю причин такого поведения. Что помешает Азату забрать сына позже? Он мне всегда казался достаточно сумасшедшим, чтоб не услышать предостережения Ани и попытать удачу.
Но почему-то именно сейчас мне нужно видеть, что контроль над ситуацией не утерян. Глупо, да. Но ничего не могу с собой поделать. Не думаю, что будет, если Азат не отдаст…
Но Азат спокойно передает мне притихшего Адама, подхватывает коляску, легко заводит ее подъезд, ставит в колясочную.
Потом протягивает молча руки обратно, и я снова от даю ему сына. И уже как-то легче это получается…
До квартиры добираемся в молчании.
В том же заторможенном странном состоянии проходим, я раздеваю Адама, Азат стоит рядом и смотрит. Ничего не говорит, вообще. Ни одного вопроса. Просто смотрит. На него. На меня. Опять на него. Опять на меня.
Я упорно стараюсь опять закрыться за привычными делами, переодеваюсь, мою руки, готовлю бутылочку, сажусь, располагаю Адама поудобней для кормления.
Азат за это время успевает тоже помыть руки, снять пиджак, распустить ворот рубашки. И садится чуть сбоку. И по-прежнему не сводит с меня взгляда. Серьезного, темного, плохо читаемого.
О чем он думает, понять невозможно, да я и не пытаюсь. Трусливо отворачиваюсь, понимая, что, как только Адам поест и уляжется в манежик, мне не удастся отвертеться от откровенного разговора.
И не то, чтоб я его не хотела… Просто понимаю, что это будет трудно.
И вообще…
Я ведь все время подспудно ждала, что Азат, если узнает о ребенке, поведет себя или в своей привычной манере бешеного зверя, никого и ничего не слыша, круша все вокруг, или, наоборот, как холодный монстр из снов…
Но Азат ведет себя совершенно непривычно. Так непохоже на уже сложившееся о нем мнение, подправленное впечатлениями о его поведении здесь, в Европе, и удачно затершимися воспоминаниями о нашем счастливом прошлом.
Мы помним плохое ярче, чем хорошее, к сожалению… Я до последней паузы помню этот его разговор с Рахметом, но наши ослепительные счастливые минуты слились в один яркий комок, ни дня не вычленить…
Сейчас уже понятно, что моя вина в произошедшем серьезна. Он тоже не ангел, да и вообще… У меня было право так поступить, сбежать, чтоб обрести свободу, было!
Но скрывать ребенка… Не знаю. Раньше была уверена, что на это тоже есть право, святое право матери, защищающей своего сына…
А вот сейчас, после того, как увидела, какими глазами Азат смотрит на сына, как держит его, вспоминая, как дрогнули его пальцы при первом прикосновении, как расширились зрачки при первом взгляде… Я уже ничего не знаю. И ни в чем не уверена.
И сейчас…
Он так смотрит. Так, что мне одновременно жутко, страшно и волнительно.
Это какой-то новый Азат, я не знаю, чего от него ждать…
И возникает вполне закономерный вопрос: а знала ли я своего мужа на самом деле? Понимала ли?
Правда, надо сказать, что он и сам не спешил раскрываться, прочно навязав мне привычную жизнь жены богатого человека, не занятой ничем, кроме себя и дома.
Но и я, наверно, хороша… Я говорила ему, что мне не нравится? Я, может, пыталась разговаривать? Нет… Я все скрывала, все копила в себе, приказывая себе привыкнуть, уговаривая, что все так живут, и что я же его люблю, а значит все стерплю, все получится.
Я попала в ловушку и ловко подстроила свой мозг, чтоб не было так жутко от этой ситуации. А Азат, его любовь, его отношение, послужили сладкой пилюлей… Как можно было бороться, когда тебя так любят? И когда ты так любишь?
А потом, когда раскрылись глаза, в один момент буквально… Я словно заледенела. Очередное предательствто близкого человека подкосило, заставило онеметь, закаменеть изнутри. Я плохо помню, о чем думала в те жуткие несколько дней, пока искала пути побега. Мне бы поговорить с мужем, поплакать, спросить… Рассказать, что меня тревожит, что мне не нравится… Но не принято у нас это! Не принято! И воспитана я именно в том, что мужчине не нужно знать все женские тайны, они не стоят его внимания! Это просто капризы, нельзя отвлекать сначала папу, потом мужа…
Только потом, после многочисленных бесед с психологами, я более-менее начала понимать, в какой эмоциональной яме находилась…
Но до того, что в случившемся с нами есть и моя вина, додумываюсь только сейчас. Когда вижу, какими глазами смотрит Азат на своего сына. Меня грызет чувство… вины?
