— Задолго до рассвета.
— И до утренней пробежки, — добавила она.
— О многом напоминает, правда? — спросил он, показывая на Нотр-Дам. — У него многое в прошлом.
— Пожалуй, — ответила она, а потом спросила:
— А у вас что в прошлом? — И еще с оттенком юмора: — Жены, дети и ваши теории о качестве и количестве?
Если он и выглядел удивленным, то совсем чуть-чуть, и его ответ звучал так, будто был заготовлен много лет назад.
— Жены давно ушли, и дети, вероятно, тому причиной. Впрочем, без этой причины жены все еще были бы со мной. По крайней мере одна из них.
— А что случилось с ней или… с ними?
— Кто-то оставил меня, кого-то оставил я. А может быть, и наоборот. — Он слегка улыбнулся. — Полагаю, один урок из всего этого можно извлечь: все в мире имеет свою цену.
— А вы хотели детей?
— Скорее, хотела жена. Я же хотел подождать, пока мы не будем уверены, что у нас у самих нет проблем. Но она не оставила мне выбора, а потому, я думаю, она сказала бы, что я не хотел детей. И она ушла.
Странное дело, на левом береге Сены Гидеон нравился Саше гораздо больше, чем на правом, а вечером больше, чем утром, хотя подобные чувства и были вызваны отвлеченными рассуждениями об абстрактных женах и детях.
Они проехали светофор.
— Есть одно местечко недалеко отсюда. Особенное в своем роде. Что-то наподобие пещеры. Однако там обычно трудно найти свободный столик.
— Тогда зачем туда ехать?
— Меня там знают. Что скажете?
А что, собственно, она должна была сказать? Что он водил туда всех своих прежних женщин, и теперь, когда появится с ней, метрдотель многозначительно подмигнет ему, мол, вот мы с кем на этот раз, а вслух скажет: «Бонжур, месье Аткинсон». Конечно, она вовсе не думала, что окажется первой женщиной в его жизни или, по крайней мере, лучшей его женщиной. Не говоря уж о том, чтобы оказаться последней… Однако она меньше всего желала быть одной из многих, так же как и то, чтобы Тюильри оказался местом его обычного мужского промысла.
Не успела она вернуться мыслями к его оригинальному предложению отужинать в одном местечке, вроде пещеры, где его хорошо знают, как вдруг он прикоснулся губами к ее щеке, а она только улыбнулась, недоумевая, чем именно спровоцировала подобный жест. А пока она недоумевала, он остановился и вылез из машины.
Он снова взял этот свой чопорный европейский тон, как будто один вид ресторанов пробуждал в нем наихудшие качества. Она заметила это еще сегодня за завтраком, и вот теперь — за ужином.
— Можно ли поверить тому, — рассуждала между тем она, — что в израильском посольстве даже не знают имен тех, кто погиб в Риме?
Не то чтобы он выказывал невнимание к ее словам, но какой-то налет скуки обнаружился в его голосе, когда он ответил.
— Это довольно странно. Впрочем, чиновники никогда не отличались особенным рвением.
— Но разве теперь не исключительная ситуация?
— Знаете, — начал он, не обращая внимания на ее патетику, — я не тот, кому стоит задавать вопросы о правительстве и о всяком таком. Я по натуре что-то вроде либерала, а то и вовсе законченный анархист. Было бы лучше, если бы вы рассказывали о себе. Я готов слушать об этом без конца. — Что-то наподобие приказа. — Расскажите о вашей семье. Начните с нее, — предложил он. Чем занимается ваш отец?
— Его бизнес — новости. — Она услышала себя как бы со стороны. — По крайней мере, он этим занимался…
Вот уж действительно, чудеса. Как это старина Гарри Белль оказался вдруг за обеденным столом в городе Париже? Старина Гарри — тот самый, председатель-заседатель прогнившего курятника, из антисемитского городишки в Коннектикуте. Ну не курам ли на смех: мужик, у которого финансы пели романсы, был избран руководителем коммуны, чтобы вести ее к полному процветанию? Большинство людей, работавших на куриной ферме, слыхом не слыхивали ни о каких красных пролетариях, один из которых таки достал их в сельской глуши, развалив их жидкое хозяйство. Сам Гарри после этого переквалифицировался в цирюльники, потом и вовсе сошел с рельсов. Старина Гарри, который говорил единственному сыну незадолго до аварии, что не желал бы ничего лучшего, как если бы тот переехал на своем мотоцикле родную мать, и который заявлял, что уж ему-то известно, до чего его детишки докатятся. Вот и докатились: Элик разбился вдребезги, а Саша прозябала в жуткой нужде.
— Чем же он занимается теперь? — спросил Гидеон.
Где это написано, что женщина обязана рассказывать о таких вещах только потому, что мужчина платит за ужин. Уже за одно за это можно возненавидеть любые свидания.
— Он… увлекся бегами.
Гидеон кивнул.
— Ну, а мама?
— Они в разводе, — ответила Саша, как будто находиться в разводе было для Каролины Белль чем-то вроде бизнеса. — Вообще-то она занялась древним ремеслом. Правда, лишь до тех пор, пока не помешалась на парапсихологии.
Какое-то время Каролина Белль работала в шляпной мастерской, но потом ее вытурили за пьянство. Каролина Белль сделалась самой популярной гадальщицей на картах таро в заведении мадам Роуз и получала по десять процентов гонорара с каждого клиента, которого отправляла в соседнее агентство занятости, на что недвусмысленно указывали ее карты.
— А какой именно парапсихологией?
— В этом не так просто разобраться, — пожала плечами Саша и нервно рассмеялась.
— Вы единственный ребенок?
— Теперь — да.
— Саша, — начал он сочувственно.
— Мой брат погиб в автокатастрофе, когда мне было пятнадцать, — быстро сказала она.
— Мне очень жаль, — сказал он, наклоняясь ближе. — Бедная Саша.
— Тогда уж не бедная Саша, а бедный Элик, — поправила она.
Забавно, что когда Элик был жив, его имя непременно произносилось в сочетании со словом «бедный».
— Мой брат сидел на игле, — продолжала она. — До того как он разбился на мотоцикле, его дважды вытаскивали после чрезмерной дозы. — Она была вполне беспристрастна. Она давно научилась выдерживать этот тон, объективный и спокойный, когда ей приходилось рассказывать о брате. — В ту ночь у них с отцом была ужасная ссора, и он прыгнул на мотоцикл… — Она хорошо помнила, как умоляла его не уезжать. — Тут даже не о чем рассказывать, — пробормотала она, хотя хорошо помнила о том чувстве гнева, которое она испытала, когда он не вернулся, и она почувствовала себя преданной и брошенной. — Конец в любом случае был бы один и тот же, — быстро договорила она.
Гидеон внезапно сделался серьезным, и на его лице отразилась боль. Наклонившись очень близко к Саше, он почувствовал, что его словно обожгло. Так неожиданно попадает на огонь свечи ночной мотылек.
