— Пусть так, — сказал он, — но трагедия остается трагедией.
— Но то, что случилось с ребенком, который погиб в Риме, несравнимо ужаснее, — пробормотала она, и в ее памяти вспыхнул недавний кошмар. — Элик мог выбирать, ему было двадцать. А ребенок не мог…
Ей показалось, что он дрожит.
— Вы не перестаете думать о нем. Почему? — спросил Гидеон.
— Я и сама не понимаю. Может быть, от боли.
— Может быть, вы потрясены тем, что видели такое и все-таки продолжаете жить? — спросил он. — Что вы об этом думаете?
— Возможно… А может быть, лучше вообще ни о чем не думать? Кто знает…
— Возможно, — мягко сказал он.
— Возможно, — повторила она.
Некоторое время они молчали и смотрели друг другу в глаза. Потом он удивил ее неожиданным вопросом:
— Ваша мама такая же красивая, как и вы?
Сепия — вот какое слово пришло ей на ум. Фотография оттенка сепии, на которой снята женщина с мальчишеской стрижкой. Ярко-красные губы, стоит подбоченившись. Свитер в обтяжку, длинная узкая юбка, расклешенная внизу, и туфли без каблуков. Оригинал, надо признаться, отличался от изображения. Сколько таких матерей образца 1950 года, одинаково одетых и замерших в точно такой же позе у одного и того же белого портика? И как случилось, недоумевала Саша, что такие вот пухленькие и милые девушки превратились в тощих желчных теток, не просыхающих ни в праздники, ни в будни.
— Когда-то была красива, — спокойно сказала Саша.
— А сейчас?
— Когда трезвая, то, можно сказать, симпатичная.
— Вы с ней близки?
В его голосе была такая задушевность, что Саше захотелось, сбросив с колен салфетку, убежать из ресторана куда глаза глядят. Но вместо этого, она сказала:
— Да, мы близки, потому что я нужна ей еще и потому что, мне кажется, я за нее отвечаю. — Она на несколько секунд закрыла глаза. — Естественно, мне ее ужасно жалко.
— А отец?
Наступил тот момент ужина, когда от семги остались на тарелке одни косточки, бутылка вина почти опустела, а инстинкт самозащиты почти улетучился.
— Мой отец — тяжелый человек, — порывисто ответила Саша. — Трудно быть близкой с человеком, который начинает кривляться, едва только откроет глаза. — Она поглубже вздохнула прежде, чем потребовать от Гидеона ответной откровенности. — А ваши близкие, — спросила она, — какие у вас отношения?
— Они умерли, — ответил он.
Не только захлопнул дверь перед ее носом, но еще и заперся изнутри на ключ. Но почему он поступил с ней так?
Что-то вроде поединка между ними все-таки происходило, и она сделала попытку защититься.
— Мой бывший муж, — осторожно начала она, — волею судьбы психоаналитик, утверждал, что на выборе профессии сказалось его трудное детство.
— Он был дурно воспитан?
— Он был сирота.
— И он перенес это на вас?
— Мой бывший муж утверждал, что никогда не сердился на родителей за то, что те бросили его.
— Поэтому ему потребовалось направить гнев на вас, не так ли?
— Просто он чувствовал, что ему нужен кто-то, кого можно было бы обвинять.
— И у него, конечно, имелись ответы на любые вопросы, — с улыбкой спросил Гидеон.
— Он вообще не знал, что такое вопросы.
— А что потом? — спросил он.
А потом… Саша почувствовала, что прошлое захлестнуло и повлекло ее за собой.
Беспросветно мрачные детские годы — вот причина, по которой она пустилась в бега. По крайней мере так она объясняла свое бегство в Вермонт с бывшим агентом ФБР, который переквалифицировался в конгрессмена, а еще позже — в политического обозревателя на телевидении. К тому же, он имел жену и был вдвое старше Саши. Однако она доверила ему и тело, и душу. Вермонт — так она называла его. Предполагалось, что Вермонт защитит и оградит ее от прошлого. Между тем здесь могла помочь разве что лоботомия, а не какой-то бывший фэбээровец. Однако она осталась с ним и как могла развивала его убогий интеллект. Нет, Гувер — это не марка пылесоса, нет Владимир Набоков не писал музыки и либретто к «Гамлету». К тому же, довесок в виде жены. Правда, на следующих выборах он клялся, что не грешил ни сном, ни духом, мол, двадцать лет только с женой или, по крайней мере, десять. А когда провалился на выборах, супруга бывшего фэбээровца продолжала оставаться матерью его четырех сыновей, морских десантников, хранительницей семейного очага, а также коллекции старинных ружей мужа и его похвальных листов за усердную службу в органах.
Вся эта канитель оборвалась в тот самый момент, когда на местном телевидении в Вермонте, где она подвизалась младшим редактором, начальство вдруг обратило на нее внимание и порешило, что с ее данными (зубы, фигура и все такое) ей негоже оставаться на побегушках. Не прошли даром четыре года в американской Театральной академии. Она научилась владеть своим голосом так искусно, словно родилась Цицероном. Впрочем, не обошлось и без элементарного везения. Она познакомилась с Маури Гликом, который смог не только вытащить ее в Нью-Йорк, но и стал настоящим другом. Ее лучшим другом.
— Он и теперь ваш лучший друг? — спросил Гидеон.
— Да, — осторожно ответила она.
— Он ваш любовник? — спросил Гидеон, глядя ей прямо в глаза.
За кого он ее принимает?
— Он был моим любовником, а теперь друг.
Пожалуй, слишком поспешный ответ.
— А разве он был врагом, когда был вашим любовником? — поинтересовался Гидеон, делая вид, что сбит с толку.
Она улыбнулась.
— Ну, просто так говорится. Когда делишь мужчин на любовников и друзей, выходит, что заниматься любовью можно только с врагами.
Она почувствовала, что ее щеки слегка порозовели.
— Он был хорошим любовником?
Она немного подумала.
— Как вам сказать. Сначала думаешь, как это я могла себе такое позволить, а потом — входишь во вкус.
— Наверное, вы любили друг друга, — сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно.
— Вероятно.
— И это вредило дружбе, — снова констатировал он.
На этот раз она почувствовала легкое раздражение. Не столько из-за него, сколько из-за себя. Из-за своего последнего ответа. Впрочем, и другие ее ответы были не лучше.
— Нет, — ответила она, — это не вредило дружбе. Напротив, только укрепляло ее.
— Но теперь все в прошлом, если я правильно понял.
На этот раз ответ дался ей не так легко, и ему пришлось иначе сформулировать свой вопрос.
— Я хотел спросить, какие у вас отношения теперь?
Ну уж нет, это было бы слишком просто.
— А какие бы вы предпочли? — спросила она, глядя ему в глаза.
— Я бы хотел, чтобы все было в прошлом, — ответил он, беря ее за руку.
