Да, именно так и сказал – до гробовой доски. Только не уточнил, чьей доски, своей или маминой. Хотя заподозрить его в неискренности она не могла. Он действительно вокруг мамы суетился пылко и преданно. С работы бегом бежал, тряс авоськами. Даже когда просто по улице рядом шел, все пытался червячком изогнуться да в глаза ей заглянуть. И всем при случае рассказывал, как он счастлив, не забывая при этом намекнуть и о своих заслугах перед обожаемой Еленочкой. Не зря же он, простите, столько лет любил безответно, страдал да мучился! Вот провидение и вознаградило его за труды. Пусть и неказисто он рядом с обожаемой Еленочкой смотрится, но зато как любит! Еленочка с ним живет, как сыр в масле катается, и любая женщина, какую ни возьми, ей просто обязана обзавидоваться, ни больше ни меньше.
Диана Толика терпеть не могла. Но терпела. А что было делать? Толик, когда мама из больницы домой вернулась, закатил застолье с тостами за «обожаемую Еленочку» и тут же, не отходя от кассы, предложение руки и сердца сделал. Мама только плечами пожала, глядя на него виновато, потом улыбнулась и тихо проговорила:
– Спасибо тебе, Толик. Спасибо. Я… Я постараюсь, Толик. Я попробую. Только от юридических процедур меня избавь, хорошо? Ни бракоразводного процесса, ни регистрации нового брака я просто не переживу. Давай обойдемся гражданским браком, хорошо?
Толик попробовал было снова трепыхнуть благородством намерений, но Диана так шарахнула его под столом каблуком по щиколотке, что вместо пылкого лица гусара, делающего даме предложение, у него образовалась кислая мина отвергнутого той же дамой страдальца. Так они и начали жить, как в пьесе Островского «Бесприданница». Вернее, это было продолжением пьесы. Восставшая из небытия Лариса Огудалова терпит рядом с собой маленького человека Карандышева. А самое смешное заключалось в том, что ей и впрямь некоторые тетки завидовали. А что – вполне приличный мужик попался. Не пьет, не курит, зарплату в дом всю до копеечки носит. И работать ей не позволяет – сам, как может, болезную жену содержит. Вот уж привалило счастье брошенке! Ей бы королевной ходить да грудью вперед, а она – глаза в землю, тоску в них прячет. Наверное, до сих пор по своему неверному сохнет…
Это еще слава богу, что мамы с Толиком дома не было, когда «неверный» нарисовался на пороге их квартиры. Она открыла и тут же в первом испуге назад шарахнулась. Стоит, улыбается как ни в чем не бывало! Здравствуй, говорит, доченька, я очень по тебе соскучился… Еще и руки к ней потянул, выражая готовность к любящему объятию. Мама чуть не умерла, а он, главное, обниматься лезет! Так и стояла, как идиотка, смотрела, долго ничего произнести не могла. Пока он сам не спросил:
– А мама дома, Дианочка? Пусти, я с ней поговорить хочу.
– Че-го? Чего ты хочешь, не поняла? Руки свои от меня убери…
– Доченька, ты что…
– А то! Зачем ты сюда заявился? Ты думаешь, тебя здесь ждут, что ли? Ага, щас! Размечтался!
– Прекрати, Диана. Не надо так. Я же понимаю, что виноват… Пусти, Диана.
– Нет. Нечего тебе здесь делать. Ушел, значит, ушел.
– Ты… Ты почему так со мной разговариваешь? Я же твой отец…
– Кто – отец? Ты – отец?
– Ну да… А чего ты на меня так смотришь?
– Как?
– Будто на чужого, с ненавистью. Не надо так, дочка. Понимаешь, отношения между родителями по-всякому могут сложиться, но отец всегда остается отцом. Ты должна меня понять…
– Ну, во-первых, я тебе ничего не должна. И ты теперь, значит, мне ничего не должен. А во-вторых, пошел вон отсюда.
– Что? Что ты говоришь, доченька…
– Что слышишь. Пошел, пошел, а то я сейчас Толика позову, он тебя с лестницы спустит, понял?
– Доченька… Ты… Не надо так, прошу тебя. Я же не ругаться приехал, я поговорить хочу… С мамой…
– Незачем тебе с ней разговаривать! У нее муж ревнивый!
– Кто? Муж? Какой… муж? Что ты придумываешь?
– Обыкновенный, какой-какой. Мужеска пола. Толиком зовут.
– Постой-постой… Это какой Толик? Это что, тот самый, безнадежно влюбленный, да? Но это же смешно, Дианочка…
– А чего тебе смешно? Ты ушел, на второй день Толик тут поселился. Свято место пусто не бывает, сам знаешь. Мама очень счастлива.
– Правда? Ты не шутишь?
– Ага, сейчас все брошу и шутки шутить с тобой буду. Разминку капитанов КВН проведем. Давай вали отсюда.
– Зачем же так грубо, Дианочка? Я ж тебе не чужой. Ты… Ты прости меня, пожалуйста. Я очень виноват. И перед тобой, и перед мамой. Давай поговорим. Ты же взрослая уже, ты должна понять! Я тебе не чужой…
– Нет. Ты – чужой. И говорить я с тобой не стану. Уходи. Я не хочу, чтобы тебя мама видела. Уходи!
Она захлопнула перед его носом дверь, припала к ней спиной – ноги дрожали от слабости. Слышала, как прошумели двери лифта, как он пошел вниз, унося в своем чреве отца. Сердце ворохнулось внутри, толкнулось острой болью, будто напоролось на острие ножа. Зачем, зачем он приехал? Только вроде все устаканилось, хоть и с Карандышевым, но устаканилось же. И вот – опять. Как хорошо, что мамы дома не оказалось…
Именно после отцовского приезда с ней это и случилось. То есть поселилась внутри непонятная зараза, которую и словами не определишь. Зараза-обида. Зараза-ненависть. Поселилась под грудной клеткой, разливалась там горячей противной жижей, и спасения от нее не было. Достаточно ей было взглянуть в мамины глаза, которые когда-то горели яркой изумрудной зеленью, а теперь стали блеклыми, как жухлая трава поздней осенью, и зараза тут же поднимала голову и прожигала насквозь. Все-таки зря говорят – время лечит. Да никого это время не лечит, ерунда какая! Вот и отец тоже заявил – ты, мол, уже взрослая… И что? Нельзя же всех под одну гребенку стричь. С ней, например, обратная метаморфоза приключилась. Время проходило, она старше становилась, а зараза росла себе и росла. До того доросла, что ни думать, ни говорить о чем-то другом уже не могла. Как однажды выразился Влад – круто зациклилась.
Ох, как она на него тогда обиделась! Потому что – ладно бы кто другой такое брякнул, но Влад… У них же, грех сказать, чуть ли не с пятого класса, с тех пор как за одну парту сели, особо трогательные отношения образовались. Смешная детская любовь, которая потом благополучно переросла в самую настоящую, и даже с планами на долгую и счастливую совместную жизнь. И вдруг – такое…
– Динк, да ты не обижайся, ей-богу! – виновато бубнил он ей в телефонную трубку. – А только, знаешь, с тобой в последнее время вообще ни о чем говорить невозможно! Ты стала злая и совсем на своей проблеме зацикленная. Ну нельзя же так, Динк…
– Ага. Когда у человека горе, он действительно ни о чем другом говорить не может.
