– Но утомить может донельзя. Хотя мальчик, конечно, добрый.
Добрый? В этом Соня не была уверена. Не злой точно, а какой?.. Но Алла Андреевна говорила с нею таким доверительным тоном, что возражать она не стала.
Соня думала, что Петя уже спит, и постаралась лечь бесшумно. Но как только она оказалась в кровати, он притянул ее к себе и нетерпеливо сказал:
– Ну где ты ходишь? Я тебя хочу, умираю прямо.
– Не умирай. – Соня улыбнулась в темноте. – Я уже здесь.
Она совсем не разделяла сейчас Петиного желания. И в любой другой раз не стала бы церемониться – сказала бы, что ей как раз совсем не хочется, и пусть Петя поэтому потерпит до другого случая.
Но сегодня душа ее была взбудоражена неожиданной догадкой, сегодня движения собственной жизни, прежде скрытые, стали ясны ее уму, и все это привело Соню в состояние такого восторга, что ей жаль было портить настроение Пете, который, как ежик, дышал ей в ухо с шумным ожиданием.
Она прижалась к нему животом и ответила на его нетерпеливый поцелуй.
Соня не лукавила, когда говорила Пете, что ей нравится ее работа.
Дело было в том, что эта работа не вызывала у нее ни разочарования, ни подавленности. Хотя, по всему, Соня должна была испытывать именно такие чувства, ведь в парикмахерскую она вернулась после того как поняла, что ее великим московским планам, в осуществлении которых она была уверена, осуществиться не суждено.
И одновременно с этим пониманием проявился интерес к самой привычной, самой обыденной работе. Почему так получилось, Соня не понимала совершенно.
Но и не стремилась понять. Ей достаточно было этого интереса самого по себе, без объяснений.
Конечно, большинству клиенток не требовалось ничего особенного – привычная стрижка, праздничная укладка, химзавивка, окраска. Да и парикмахерская, в которой Соня работала, не была ведь даже салоном. Обыкновенное предприятие бытового обслуживания, чудом уцелевшее с прежних лет в нынешней дороговизне престижного московского Центра.
Чаще всего клиентки знали, какую именно стрижку хотят: «точно как сейчас, только покороче», «обыкновенное каре», «такую, знаете, девушка, рваненькую челочку»... Но иногда они предоставляли Соне возможность придумывать их облик самостоятельно. Это-то и нравилось ей особенно, и нравилось как-то иначе, чем прежде в Ялте, и с каждым днем нравилось все больше. Может, дело было именно в отличии московских женщин от ялтинских. Соня уже не только чувствовала это отличие, но и могла обозначить его словами.
Даже самые простые из москвичек – продавщицы, официантки, портнихи – были словно бы сообразительнее, чем те женщины, к которым Соня привыкла с детства. Может, не умнее, но как-то точнее в применении своего ума. Он у них быстрый был, ум. И еще – они относились к своему уму так же практично, как к своему времени, и не тратили его зря. Среди них было, например, гораздо меньше любительниц пустой болтовни, чем в Ялте. Стоя с ножницами за креслом, Соня редко слышала привычные по ялтинской парикмахерской рассказы о том, как сидящая в кресле дамочка нажала утром на кнопку будильника, потом поспала еще четырнадцать минут, потом все же встала, умылась, сварила себе кофе... И почти не вели подобных разговоров сами мастерицы.
Она не сразу и осознала, что всего этого не слышит; как-то уверилась уже, что люди просто не могут без пустопорожних разговоров. А когда осознала, то так удивилась, что даже поделилась своим наблюдением с Катей, работавшей за соседним креслом. Эта Катя казалась ей не то чтобы душевно близкой – Соня вообще сомневалась, что найдет когда-нибудь в ком-нибудь душевную близость, да и не искала, – но неглупой и доброжелательной.
– А зачем? – пожала плечами Катя.
– Что – зачем? – не поняла Соня.
– Зачем болтать о том, от чего толку нет? Иногда, конечно, хочется просто так языком почесать, да хоть и посплетничать, живые же люди. Но на то подружки есть. А на посторонних людей просто так силы тратить... Вот если б они мне за болтологию платили!
Катя рассмеялась. Соня не стала больше ни о чем ее расспрашивать. Все и так было ясно, и не только ясно было, но и казалось правильным. Как странно! Ведь и года нет, как она в Москве, а ей уже кажется правильной вот эта жесткая московская практичность...
В понедельник клиентов было мало, и, когда в дверях женского зала возникла какая-то нескладная фигурка, оживились все мастера. Кроме Сони – она в этот момент вспоминала вчерашний разговор с Аллой Андреевной, и тихий свет торшера под зеленым абажуром, и такую же тихую доверительность интонаций, – а потому ей было не до клиентов, и она посмотрела на вошедшую лишь краем глаза.
Но та, обведя зал рассеянным взглядом, подошла именно к Соне.
– Вы сумеете сделать мне прическу? – спросила девушка.
Голос ее звучал медленно и нервно одновременно.
– Попробую, – взглянув на нее уже с некоторым интересом, ответила Соня. – А что, очень сложная прическа?
– Не знаю... – Теперь голос стал как туман на ветру; слова разлетались мгновенно. – Может быть, и несложная. Но я не представляю, как ее делают.
– Вам и не надо представлять. Вы только опишите, как она выглядит, а я...
– Вот так. – Не дослушав Соню, странная девушка достала из сумочки книжку и открыла ее на заложенной странице. – Как на этой фотографии.
Фотография, воспроизведенная на черно-белой глянцевой вклейке, была сделана, наверное, лет сто назад. Нет, не сто, поменьше – Соня увидела под нею подпись: «1928 год». На фотографии была в полупрофиль снята женщина лет двадцати пяти. Голова ее была чуть склонена к плечу, глаза полуприкрыты. Светлые волосы выбивались из-под маленькой круглой шляпки-таблетки и лежали на щеке мелкими волнами.
– Это невозможно? – со вздохом спросила клиентка.
– Почему невозможно? – пожала плечами Соня. – Прическа не очень сложная.
– Нет, я о другом... Невозможно, чтобы я хоть чуть-чуть была на нее похожа?
Девушка смотрела на Соню с робкой надеждой. На носу у нее сидели очки с большими, миндалевидной формы стеклами. Наверное, она думала, что от такой формы стекол ее глаза выглядят выразительнее, но из-за очков нос, да и все лицо казались какими-то придавленными, непропорциональными.
И все-таки в этом неправильном, непонятной формы лице чувствовалась скрытая выразительность. Правда, скрыта она была так глубоко, что ее почти невозможно было разглядеть, но даже в таком виде эта внутренняя выразительность делала лицо современной нескладной девушки похожим на правильное, прекрасное лицо женщины из 1928 года. В чем состоит сходство, Соня затруднилась бы объяснить, никаких внешних его примет не было. Но она видела его так ясно, как будто именно эта, глядящая на нее с робким ожиданием клиентка была изображена на старой черно-белой фотографии.
