изумляюсь я. — У человека, который всегда все продумывает?
Он закатывает глаза и смеется. У него очень-очень белые зубы, которыми он во время смеха прикусывает нижнюю губу, и еще мне очень нравятся морщинки, что собираются у глаз в этот момент.
Только сейчас морщинок нет. Герман только скалится, напрасно пытаясь изобразить веселье. Качаю головой, давая ему понять, что шоу не удалось.
Он перестает пытаться и прижимает меня к себе.
Тонкая ткань летнего сарафана не защищает меня от жара его жесткой ладони на талии.
У нас никаких шансов разрубить этот гордиев узел — но мы связаны толстыми корабельными канатами, и нет никаких шансов убежать друг от друга. Мы слишком близко и слишком далеко одноврменно, и эта рука на талии вызывает глубоко внутри удивление. Как может быть, что он дотягивается до меня из такой дали?
— Ты как будто не веришь, — говорит Герман. — Что рядом с тобой я живу без мозга. Творю дичь, забываю продумывать последствия. Палюсь на мелочах. Понятия не имею, что я собирался делать. Что-то. Мы бы выкрутились.
— Или нет.
— Или да, — он покачивает меня в руках, и вместо фальшивой улыбки на его губах рождается настоящая. — Ты незаменима. Без тебя моя жизнь не имеет смысла. Я бы что-нибудь придумал.
— Или нет, — упрямо твержу я. — Я бы прониклась этим всем твоим «незаменима», если бы ты только что не сказал, что не разведешься.
Герман резко втягивает воздух, снова теряя зачатки улыбки.
— Не разведусь. — подтвеждает он. — А ты?
— И я.
Мы по привычке дергаем этот узел за концы канатов, но от этого он затягивается только туже. Наши пальцы сплетаются, мы разворачиваемся и идем дальше по бульвару.
Молча.
Солнце льет горячий тяжелый свет нам на головы.
Длинный пустой бульвар, на котором мы встречаем только стаю ленивых по случаю жары бродячих собак, которые провожают нас мутными взглядами, неожиданно выводит к пустырю рядом с недостоенной часовней, а за ним блестит, слепя глаза, речная гладь.
Я пытаюсь вспомнить, что это за река, но мои познания в географии заканчиваются примерно на сотом километре от МКАДа, и из рек я знаю лишь Волгу и Оку.
У деревянной пристани толкаются бортами старые моторки, в которых сидят и курят суровые мужики в болотных сапогах, хмурыми взглядами сопровождая каждое наше движение. Когда я расстегиваю легкие босоножки, чтобы пройтись босиком по краю воды, один из них сплевывает и выдает малоразборчивую матерную конструкцию.
Герман оборачивается к нему с недобрым видом, но тут замечает среди моторок обычную деревянную лодку. Свежепокрашенную, с кокетливым названием «Мечта», выведенным розовой краской на носу и даже новыми веслами, сложенными вдоль борта.
Его глаза загораются, и он даже отпускает мою ладонь, чтобы быстрым шагом подойти к мужикам и что-то спросить.
Сначала они выглядят настороженными и агрессивными, но я знаю этого мужчину — он бы и у дьявола в аду выбил лучшие условия по кредиту. Поэтому буквально через несколько минут он машет мне, и я осторожно приближаюсь.
— Может, моторку все же? — недоуменно качает головой мужик в кепке, с какой-то трогательной бережностью складывая пачку денег во внутренний карман потертой ветровки.
Но Герман только машет головой, ловко запрыгивает в деревянную лодку и протягивает мне руку:
— Садись, поехали кататься.
Я уже удирала вместе с ним от полиции, на этом фоне какая-то, наверняка дырявая, лодка — полная ерунда.
Сейчас. Не жалею
Герман неожиданно уверенно обращается с веслами — так что мужики на пристани даже одобрительно цокают. Но вскоре мы отплываем достаточно далеко, чтобы перестать о них думать. Он молча гребет, поймав ровный темп, а я любуюсь тем, как вздуваются мышцы под рукавами его футболки. Даже придвигаюсь, чтобы потрогать их, лодка дергается, и Герман чуть не упускает весло.
— Эй! Осторожно! Я не умею плавать! — возмущаюсь я.
— Серьезно? — удивляется он. — Тогда тебе стоит не так активно прыгать.
Замираю на месте, ожидая, пока качающаяся лодка обретет свое хрупкое равновесие. Вплотную к Герману, опираясь на его колено ладонью. И он пользуется этим, плавно и медленно, так что вода и не колышется, наклоняясь ко мне и целуя.
А потом снова то гребет, то сушит весла, позволяя течению нести нас мимо маленьких островков, на которых растет только пара деревьев, и буйков, облюбованных чайками для отдыха. Возле одного из островков он снова берется за весла и выгребает в маленькую заводь, спрятанную за излучиной реки. С трех сторон нас окружают высокие сосны и непролазные переплетения кустов, лишь с одной — виден выход на большую воду.
Мы осторожно устраиваемся на дне лодки — я на груди Германа — и смотрим в бездонное, выцветшее от жары небо. Над нами заполошно носятся крикливые чайки, над водой тянет гниловатым запахом ряски и рыбьей чешуи, да тихонько плещется о борта вода.
— Ты любишь Полину? — спрашиваю я после долгого молчания, нарушая негласный договор не говорить о наших семьях.
Но мне кажется, что равновесие нашей лодки нарушено неисправимо и теперь надо искать новое.
Вот. Ищу.
Герман отвечает после паузы. В его тоне нет недовольства, которого я подсознательно ожидаю. Может быть, он тоже ищет новое равновесие.
— Я ее очень уважаю. Она родила мне дочь. Она выстроила весь быт, она держит на себе наш дом…
— Ты кричишь на нее, — замечаю я. — Это не очень похоже на уважение.
— Понимаешь… — он кривится и шипит, словно у него болит зуб. — Я десять лет выстраивал идеальную жизнь. Все было так, как положено, как правильно. Деньги, дом, жена, дочь. Выверенный баланс. Золотой стандарт. Судьба удалась. Как мне казалось.
— Выверенный баланс мужчины, который гоняет ночами с превышением, влюбляется в сотрудниц и орет на незнакомых людей, — хмыкаю я.
— Всем иногда нужно спустить пар. Полина ездит в Питер напиваться с подругами. Не часто. Раз в полгода, но однажды мы ее потеряли почти на сутки, а она выключила
