— Ну, уж скажете! — стыдливо махнула полной рукой тетя Люба. — Как же не помочь, когда у девчонки дом сгорел, мать с сестрой на пожаре погибли. Одна осталась, как перст.
— Я не одна, а с Вероникой, — зачем-то поправила Надя, водя пальцем по лепесткам клеенчатой ромашки.
— Вероника — это дочка, Борис Борисыч.
— Дочка? У вас есть дочка? — удивленно поднял брови мужчина, впервые проявив хоть какую-то эмоцию. — Надо же, а мне показалось, вы совсем девчонка…
— Так девчонка и есть, только недавно восемнадцать исполнилось! А дочка маленькая совсем, ей месяц всего.
— Три… Веронике три месяца…
— Да? Ну, так я не поняла, наверное, — пожала плечами тетя Люба. — Лиля по телефону сказала, что месяц… Ой, какая, в общем, разница!
— Действительно, никакой… — задумчиво повторила Надя, продолжая водить пальцем по клеенке. Подняв глаза, попросила устало: — Можно я пойду спать лягу, тетя Люба? Да и Вероника вот-вот проснется, кормить пора…
— Иди, конечно, чего спрашиваешь! Делай, как надо, на меня не оглядывайся! Иди, ложись, я там постельное белье чистое постелила.
— Спокойной ночи, Надя, — услужливо склонил голову Борис Борисыч, когда она прошла мимо. — Приятных вам снов…
— Спасибо. И вам того же.
Как-то не очень вежливо у нее это получилось. Вроде того — отстаньте от меня. А с другой стороны — чего они… Сидят, ее жизнь обсуждают… Ладно еще тетя Люба, а этому серому дядьке зачем подробности знать? Уедет через три дня и больше ее никогда не увидит…
Утром она проснулась от умопомрачительного запаха пирогов. Открыла глаза, потянула носом воздух. Боже, какой запах. Точно так у них дома пахло по воскресеньям, когда мама, бывало, с пирогами затеивалась. Да что ж это такое — все здесь как дома. Только бы не расплакаться с утра…
Поднялась осторожно, чтобы не разбудить спящую под боком Веронику. Подошла к окну, отдернула занавеску. Ага, окошко на огород выходит. А ничего у тети Любы участок, довольно большой. И деревьев, и ягодных кустарников много. Летом здесь хорошо, наверное…
Зажмурилась от солнца, улыбнулась. Ничего, проживем. Как там вчера Любовь Алексеевна говорила? Жизнь по морде, а ты — в поклон. Жива, и слава богу, остальное приложится, мясом на боках нарастет…
Хотя мясом — это вряд ли. Бока были худы, костлявы, ребра торчали. Она вообще в папину породу пошла — в суховатую. Мама всегда, помнится, говорила: «Кормишь, кормишь тебя, Надька, все не в коня овес…»
— Чего, проснулась уже? — заглянула в светелку раскрасневшаяся от печного жара тетя Люба. — А я вот с пирогами затеялась, один с рыбой, другой со смородиной. А еще шаньги с творогом в печи доходят. Давай умывайся, завтракать будем. Хорошо ли спалось-то?
— Да, тетя Люба, хорошо.
— Борис Борисыч вечером обещал кроватку с чердака притащить, еще от моих детей осталась. Она старенькая, конечно, но довольно крепкая. А еще, говорит, надо бы тебе коляску купить, чтоб с ребенком по улице гулять можно было. Смотри-ка, какой заботливый…
— Да не надо коляску, и так обойдусь. Или сама куплю, чего он…
— Пусть покупает, жалко тебе, что ли? Если у человека желание помочь есть, не надо отказываться, обидишь. Он же от души.
— Да я его не знаю совсем. Только десять минут и видела. С чего это я какую-то помощь от него должна принимать?
— А ты не ершись, милая. Ничего тут страшного нет, если помочь хочет. Погорельцу помочь — всегда на Руси святым делом считалось. Тут отказывать нельзя, потому что гордыня, выходит, тяжкий грех. Интересно, чем это тебе Борис Борисыч не угодил, если его помощи принимать не хочешь?
— Не знаю, теть Люб. Не понравился он мне.
— Да чем это? Вот уж новости! Он же весь как на ладони, сразу видно, добрый мужик, мухи не обидит! Ну, занудный маленько, так ему по профессии положено, он же ревизор! А все они такие, дотошные да занудливые! Нет, хороший мужик, тут уж ты не права, девка.
— Ну, пусть хороший, ладно, мне-то что. А только все равно ничего не надо!
Она и сама не понимала, отчего так всполошилась с невесть откуда взявшейся гордостью. Глядела на тетю Любу исподлобья, хмурилась, покусывала сердито губы. А та продолжала свое, будто ничего и не замечая:
— … Он вдовец, кстати. Даже удивляюсь, как это его до сих пор никто к рукам не прибрал. Наши-то девки, комбинатовские, которые холостые да разведенки, вьюнами около него вьются. А он, знаешь, вежливый со всеми, обходительный, а чтоб близко к себе кого подпустить — ни-ни…
— Теть Люб, зачем вы это мне говорите?
— А что я говорю?
— Ну, что вдовец, что хороший…
— Да просто ради разговору, господи! Чего так всполошилась?
— Просто странно все это…
— Да сама судьба, милая, на поворотах такой странной бывает, только держись! Иногда утром не знаешь, что вечером произойдет! Вон ты вчера спать ушла, а он все меня про тебя пытал… А я что? Не знаю о тебе ничего. Ладно, и без меня, поди, разберешься. Пойдем завтракать, там пироги уже подошли!
Борис Борисыч заявился днем, во время обеда. С коляской. С новым одеяльцем для Вероники. С погремушками. Она попробовала наотрез отказаться, даже руку выставила вперед категорически, но он так грустно и удивленно на ее руку уставился, что сердце сжалось неловкостью. И впрямь, чего она вдруг… Обидела хорошего человека, стоит перед ней, растерялся совсем, погремушку в руках теребит.
— Наденька, что вы… Я же просто в порыве души. Тем более это не для вас, а для ребенка. Обыкновенный человеческий поступок, только и всего!
— Извините, Борис Борисович. Да, наверное… Спасибо вам. Извините.
— Да не извиняйтесь, Наденька. Что вы, я же все понимаю. Сейчас еще кроватку принесу с чердака. Посмотрим, что там за кроватка.
Кроватка оказалась на удивление ладненькой, крепенькой, было видно, что делалась руками умельца.
— Это еще мой дед-краснодеревщик делал… — любовно провела по гладкой боковой доске тетя Люба. — Не одно поколение в ней выросло. Ну, давай, Надежда, клади ребенка, посмотрим, как ей там понравится!
Веронике в кроватке понравилось. Лежала, переводила глазенки с одного склонившегося над ней лица на другое, потом улыбнулась вдруг.
— Ой, смотрите, улыбается, — с тихим, затаенным, почти детским восторгом произнес Борис Борисыч, даже сглотнул нервно, сдержав дыхание.
Тетя Люба глянула на него коротко, вздохнула. Пролепетав что-то про убегающее на плите молоко, тихо вышла на кухню, прикрыв за собой дверь. Борис Борисыч поднял на Надю грустные глаза, пояснил виновато:
— Вы не обращайте внимания на мою сентиментальность, Наденька. Просто у меня никогда детей не было. Моя жена все болела, болела… А пять лет назад умерла, так и живу один. Вот, работаю много, с проверками езжу, стараюсь дома поменьше бывать. Тоскливо одному дома.
