Через неделю ее молчания он позвонил.
— Это Алекс Гуров.
— Я достаточно долго с тобой общалась, чтобы узнавать тебя по голосу. Или ты предпочитаешь официальное представление?
— Когда дело касается работы, предпочитаю представляться, — отрезал он. — Вы собираетесь принимать свой заказ или как?
— Собираюсь, — тихо ответила она.
Как он разговаривает с ней! Таким чужим и холодным она его не знала. Что же могло случиться? Что могло настолько отдалить его от нее?
— И когда же? — спросил он бесстрастным голосом.
— Завтра. Ничего, что воскресенье? Утром в двенадцать я подъеду туда.
— Мы всегда по выходным работали, переживу и на этот раз потерю воскресенья.
Нахамил, можно сказать. Будь это не Алекс, а кто другой, Кира так бы его прижучила, что навсегда запомнил бы, как хамить заказчику. Но Алекс никогда не хамил. Чтобы довести его до такого состояния, надо очень постараться. Либо он специально это делал, чтобы окончательно отрезать все возможные пути примирения, либо за этим скрывал собственную неуверенность. А может, и то и другое.
Собиралась Кира тщательно. Они не виделись давно, и неизвестно, что он думал о ней все это время. Ей хотелось непременно показать, что она хорошо выглядит. Она надела облегающую трикотажную кофточку с открытым воротом, узкую юбку с трикотажными вставками и кожаным ремешком. Долго подбирала макияж и украшения. Когда последний штрих был завершен, Кира вдруг разозлилась сама на себя. «Как дура малолетняя! — думала она, сердито стаскивая с себя одежду. — Я же не на первое свидание иду. Расфуфырилась тут! — бросила она своему отражению. — Кинул тебя парниша, и кинул. Пора уже привыкнуть к этой мысли и не питать иллюзий. А ты на что-то другое надеялась? Если и надеялась, то забудь. Переодеться и немедленно! Еще подумает, что я вырядилась так, чтобы его пытаться вернуть. Да ни за что на свете он от меня этого не дождется! Идиотизм не лечится. Не маленький, сам пусть со своей жизнью разбирается».
Кира переоделась в серые потертые джинсы и такую же куртку, надела солнцезащитные очки и решительно вышла из дому. Даже губы не подкрасила. Алекс ей, похоже, больше не нужен, она ему тоже, а дом встретит и примет ее в любом виде. Лишь бы она его приняла. Мысль о доме вновь нагнала на нее страху. Все-таки это было сегодня главным. Полгода она шла к этому моменту, и ей казалось, что от того, что она получит сегодня, зависит очень многое в ее будущем.
Кира подъехала к знакомому месту и чуть не зажмурилась от неожиданности. Воплощенный в реальности ее сон оказал на нее довольно сильное впечатление. Она даже тихонько ущипнула себя, чтобы проверить, не спит ли она. Такой же невысокий забор вокруг двора, аккуратный вход, отмеченный возвышающейся рядом сосной, зеленая лужайка во дворе и сам дом… Дом абсолютно преобразился. Можно сказать, до неузнаваемости. Но точнее будет сказать — до узнаваемости, потому что Кира узнала его. Да, именно так он выглядел в ее бредовых идеях. Она уже здесь была много раз. Она знала это место, каждой клеточкой кожи она наслаждалась знакомым ощущением. Так бывает, когда после долгого отсутствия возвращаешься домой. Хочется обнять каждый кустик, прильнуть щекой к двери и обнять весь дом. Свой дом.
Алекса не было видно. Очевидно, он ждал ее внутри. Кира медленно прошла по выложенной плиткой тропинке к двери дома, все еще боясь, что реальность рассеется и окажется очередным сном. Она едва ступала, едва прикасалась ко всему. Казалось, что прикоснись она чуть сильнее, все исчезнет, развеется как иллюзия, как мираж. Она постучала, намеренно не нажимая на звонок. Не хотелось трезвонить на весь дом, пугать его своим шумным появлением. Она хотела познакомиться с домом в тишине, без лишних звуков, чтобы ничто не мешало ей прочувствовать его атмосферу.
Алекс открыл дверь и с порога принялся о чем-то деловито отчитываться, показывать бумаги. Кира предупреждающе подняла руку:
— Ш-ш-ш.
Алекс замолчал. Но не обиженно, а так, словно понял ее состояние. Он тихо отошел в угол комнаты, уселся в кресло и предоставил ей время и пространство, чтобы охватить все взглядом, впитать в себя атмосферу дома, комнат, обстановки, цвета. Она растворялась в своей мечте, и никакие слова не могли рассказать ей о доме лучше, чем ее собственные ощущения. Алекс завороженно смотрел на ее счастливое лицо и чувствовал, как у него перехватывает дыхание. Она была так красива в своем счастье! Ему стало даже обидно, что он не является частью этого счастья. Она упивалась своей мечтой и ей не надо было делиться этим ни с кем, даже с ним. Когда-то он тоже жил с ней в этом стремлении к мечте, они вместе делали этот дом, он играл на ее идеях, как на струнах, и черпал вдохновение в ее уверенности, что все получится именно так, как она видела во сне. Ему не надо было спрашивать ее, получилось ли у него уловить ее фантазию. Он видел и без слов, что все именно так.
Пока Кира кружилась по комнатам, гладя стены и порхая пальцами по глади высоченных окон, Алекс перебирал ключи в кармане брюк и думал о том, что видит этот дом в последний раз. Он и сам успел влюбиться в свое творение. Каждую деталь, каждую мелочь он подбирал так, словно от этого зависит самое важное в его жизни дело. Скольких усилий ему стоило не видеться с Кирой, знает только он и Груня, убиравшая за ним бутылки выпитого пива и виски и считавшая дни, гадая, когда же кончится этот черный период депрессии ее мальчика. В чем причина депрессии, ей и спрашивать не надо было. Как говорил устами своего героя-кота Булгаков, «домработницы все знают… это ошибка думать, что они слепые».
Чего уж скрывать — поначалу новая пассия Саши Груне не понравилась. Опытный женский глаз моментально уловил разницу в возрасте, а также твердость характера. Она решительно заключила, что такая дамочка в момент возьмет мальчика в оборот, превратит в подкаблучника, сделает своим хвостиком и в итоге бросит, разбив сердце. А если не бросит, то посадит в клетку своих пут, не давая сделать и шагу. Саше она, естественно, ничего этого не говорила. Груня знала, что нравоучений в своей жизни Саша хлебнул сверх нормы. Марта Феоктистовна сделала все, чтобы детство ее сына превратилось в череду поучений, нотаций, бесчисленных занятий, вспышек пугающей материнской любви и опеки, таких же внезапных вспышек агрессии от неудовлетворенности жизнью, объятий, сменяющихся подзатыльниками, перебранок с мужем на глазах у сына и настойчивого желания объяснить ему, как взрослому, что все это делается исключительно ради его блага, во имя его счастья и достойного будущего.
Груня все эти годы провела безмолвным свидетелем смятого в комок Сашиного детства, пытаясь лишь своей ничего не требующей взамен любовью к мальчику компенсировать ему странность его существования. Когда он ушел из дома, Груня совершенно не удивилась. Какое-то время она даже подспудно ждала чего-то подобного — взрыва, бунта, протеста. Больше всего она боялась, что мальчик сделает с собой что-нибудь нехорошее. По телевизору то и дело мелькали сообщения о подростках, сбросившихся с крыши многоэтажки, повесившихся, и прочие ужасы. Иногда она даже украдкой проверяла, что Саша делает в своей комнате, все ли с ним в порядке. И когда он сбежал, она облегченно вздохнула. Если он решился уйти, значит, хватило сил вырваться, хватит сил и выжить. Правда, она думала, он пойдет к отцу, но Марта, буквально помешавшаяся после этого, сообщила, что у отца его нет и вообще нигде нет. Через неделю они получили от него письмо, сообщающее, что он, мол, жив-здоров, уехал на Север, просит его не искать.
Как ни странно, Марта тоже сразу все поняла. Поняла, что искать и возвращать сына будет бессмысленно, что ее материнство бесславно провалилось, как, впрочем, и вся жизнь. Она как-то сразу сникла, погасла, о сыне практически никогда не заговаривала с Груней, она словно похоронила себя как мать, вместе с воспоминаниями о сыне. Она продолжала обшивать клиентов, погрузившись в лоскутки, лекала и нитки. Электрическая швейная машинка журчала сутки напролет. Она зарабатывала много денег, и все откладывала их на черный день. Черный день настал для Марты неожиданно, так неожиданно, что она и не успела потратить свой сбережения. Заблаговременно составленное завещание обеспечило Груне, посвятившей почти всю свою сознательную жизнь Марте и Саше, безбедное существование. Груня долго и упорно молилась о том, чтобы Бог послал ей счастливую старость, и она явилась к ней в виде вернувшегося Сашеньки, ее любимого мальчика.
