и нарисовал. В этой картине было что-то более глубокое, что-то, что заставляло меня задуматься о скрытой истории. Ребенком я часами смотрела на эту картину, когда меня заставляли посещать вечеринки моей матери. Из всего прекрасного, что у нас было, это было единственным, что я по-настоящему любила.
— Ты не можешь пожертвовать ее! — Я подошла к матери, игнорируя незнакомца, который смотрел на меня. — Она моя.
— Я так не думаю. — Тон моей матери был мягким.
— Бабушка подарила ее мне. Она хотела, чтобы она была у меня после ее смерти. — Мой голос дрожал, и я не могла это прекратить. Как она могла делать это? Она знала, как много эта картина значила для меня.
Улыбка, которой она одарила меня, была блеклой и говорила мне, что она точно знала, что делает.
— Ты знаешь точно так же хорошо, как и я, что в завещании моей матери не было ни слова об этом. Это ценная вещь, которая принесет сотни тысяч или даже больше на благотворительность. Как я могла не предложить такое щедрое пожертвование?
Мужчина переводил взгляд с моей мамы на меня, будто не был до конца уверен, что ему нужно делать.
— Ты прекрасно знаешь, что бабушка сказала мне, что эта картина моя. Я много раз говорила тебе все эти годы, что хочу ее забрать, но ты всегда находила отговорки, чтобы оставить ее себе. — Мои ногти впились в ладони. — Подумать только, я на самом деле думала, что это было потому, что ты знала, какой особенной была эта картина для бабушки, и поэтому хотела сохранить ее. Я никогда не думала, что ты сделаешь подобное просто назло мне.
— Ты закончила со своей маленькой истерикой? — спросила она. — Потому что, если у тебя нет никакого подтверждения в письменном виде, моя дорогая, ты ничего не можешь сделать. — Она повернулась ко мне спиной и попросила у мужчины бланки для заполнения о пожертвовании.
Я уставилась на нее, не в силах поверить в то, что только что случилось. Моя мать всегда была резкой и не одобряла ничего, но это была просто намеренная жестокость.
Рука скользнула на мою талию, и мне не нужно было поворачиваться, чтобы узнать, кому она принадлежала. Передо мной возникла другая рука с бокалом вина. Я взяла его и осушила сразу на половину. Это было хорошее, дорогое вино, но на вкус оно показалось мне кисловатым.
— Давай, — сказал он мягко. — Пойдем найдем места.
Когда он повел меня в ту часть зала, где проходил аукцион, я сморгнула слезы, жгущие мои глаза. Я не была уверена, были ли они от обиды или гнева, но мне не хотелось пытаться это выяснить. Все то счастье, которое я чувствовала рядом с Девоном, исчезло. Я просто хотела уйти, оказаться так далеко от нее, как это возможно, но знала, что не сделаю этого. Я выдержу это, потому что не собираюсь позволить ей увидеть, как сильно она меня ранила.
— Как много ты услышал? — спросила я, когда мы с Девоном заняли места где-то в середине зала.
— Достаточно, — сказал он.
Я вздохнула, а затем осушила свой бокал. Мне нужно было снять напряжение.
— Давай я принесу тебе еще, — сказал Девон даже без моей просьбы.
Я кивнула и закрыла глаза, когда он ушел. Я искала внутри себя силу и упрямство, которые помогли мне окончить Колумбийский университет и самостоятельно переехать в Нью-Йорк, те черты характера, которые сделали меня одним из самых многообещающих адвокатов в городе. Это были те две вещи, к которым я обращалась, принимая решение переехать в Лос-Анджелес, а также то, что удерживало меня здесь, когда все, чего я на самом деле хотела, было возвращение назад. Они были нужны мне сейчас.
К тому времени, как вернулся Девон, а аукцион почти был готов начаться, я вернула себе контроль. Я была злой, но сильной. Я даже не вздрогнула, когда в конце аукционист достал мою картину и начал торги. Я пила свое вино, заставляя себя смотреть, как цена поднимается все выше и выше. Через несколько лет я, возможно, смогла бы присоединиться к торгам, но, когда сумма перевалила за сто двадцать пять тысяч долларов, я поняла, что даже это было выдачей желаемого за действительное. В итоге картина досталась одному известному торговцу произведениями искусства за сто двадцать шесть тысяч долларов, и я наблюдала, как картина ушла из моих рук, не говоря ни слова.
Когда аукцион закончился, я увидела, как моя мать направилась в мою сторону. Я встала, моргая, от выпитого вина у меня на мгновение закружилась голова. Девон положил мне руку на локоть, придерживая меня, пока мы шли к задней части зала. Я слышала, как моя мать назвала мое имя, и Девон заколебался, но я продолжила идти. Больше я не хотела здесь быть.
— Ты голодна? — спросил меня Девон после еще одного вежливого приветствия с очередным важным продюсером.
— Не особо, — сказала я. — Но я бы еще выпила. — Я хотела чего-то, что заставит меня забыть.
— Давай сначала ты немного поешь, — сказал он.
Я не возражала, потому что он вел меня в сторону ресторана отеля, а это было подальше от моей матери. Я сомневалась, что она последует за мной, не тогда, когда у нее осталось так много людей, которым нужно подлизнуть.
Я позволила Девону сделать заказ за меня, потому что на самом деле не была голодна. Я запротестовала, когда он заказал игристый сидр вместо вина, но он проигнорировал меня. Я знала, что Девон просто пытался помочь, но это все еще меня раздражало. На данный момент меня раздражало все.
— Знаешь, она сделала это, чтобы сделать мне больно, — наконец сказала я. — Она знала, как много эта картина для меня значила, и что я любила бабушку больше, чем любила ее.
Девон потянулся через стол к моей руке. Часть меня хотела отстраниться и вырваться, но я не стала этого делать. Мне нравилось чувствовать, как его пальцы сжимают мои.
— И вот так отвергать тебя… Я не знаю, почему я ожидала от нее чего-то другого. — Я потерла тыльную сторону его ладони большим пальцем. — Я никогда не буду достаточно хороша для нее.
Я откинулась на спинку стула, когда официант вернулся с нашей едой. Паста пахла потрясающе, но я просто размазала ее по тарелке.
— Ешь, — сказал Девон, отрезая кусочек стейка.
— Ты не можешь говорить мне, что делать. — Эти слова прозвучали очень похоже на слова испорченного ребенка, и я моментально пожалела о них.
Девон пожал плечами.
