— Ну, это если с утра не только кофе, но и сигаретку прикурят, массаж пяток сделают! Я же реалист, если на массаж ещё смогу тебя раскрутить, то чувствую, что с сигареткой облом!
В 11.00 приехали дети с воспитателями. И лагерная жизнь понеслась! 25 детишек у меня и 25 детишек у Кили. Воспитки мне знакомы, обе учителя из города, моя — Татьяна Александровна, учитель музыки, всегда с гитарой, темперамент через край, шутки-прибаутки, но хватка железная. Попробуй выскажись не по шерсти! Во втором отряде — Ольга Петровна, историк к историку, ибо она как раз учитель истории. У той темперамент послабже, но метода покруче, орать как потерпевшая на детей не будет, но своего добьётся, ну и творческая. Они подружки, всегда на параллельных отрядах вместе работают. Меня встретили как родственника. Кильку, как близкого родственника. Он, видимо, пробуждает материнский инстинкт, недокормыш, да ещё и добродушно улыбается, ямочками на щеках играет…
В моём отряде много знакомых детей с прошлого года. Девчонки сразу глаза выстроили, парни бодрячком здоровкаются, все в возбуждении. Корпус наполнился шумом, криком, хлопающими дверями, скрипом оконных рам, скрежетом передвигаемых банкеток, периодическими орами ТатьСанны:
— Куда без сменной обуви?
— В туалете не носиться!
— Чемоданы свои наверх в шкаф убирайте!
— Все в холл! Шевелите коленками!
Сразу завертелось всё и закружилось: дежурных по столовой назначаем, идём лагерь изучать, друг с другом знакомимся, активных выбираем, спортинвентарь получаем, сведения всякие с детей собираем, потом на обед строимся… Почему-то принято так! Видимо, если строем идти, аппетит по дороге лучше пристаёт. Вижу, Килька тоже своих повёл в столовую, но он и сам строем-то, факт, не ходил никогда и тут тоже… Велел детям идти за ним ватагой и повторять все его движения. Ну, можно себе представить, какое это было зрелище. Прыг, скок, поворот, на корточки присел, косолапо пошёл, побежал, ламбадой станцевал, ручками похлопал, ножками потопал, задом повилял, волну изобразил, вперёд спиной, а потом кружась. И второй отряд за ним в едином порыве, как стая мартышек, подскакивает, пляшет, кружится и так далее. Как он их быстро приручил! За стол в нашем отсеке столовой Килька уселся взмокшим, проорал «Всем приятно полопать!» и принялся за суп.
Петровна смотрела на своего вожатика с обожанием, а я с ревностью. Ревность не в смысле любви, а в смысле работы. Как он лихо! Я почувствовал себя старым и закосневшим педагогом перед молодым и талантливым лидером детишек. Я знаю этот стиль вожатства. Килька был своим для детей, равным им, говорил на их языке, понимал и принимал их подростковые драмы, въезжал в их тупые анекдоты, ему незападло было вместе с ними танцевать на дискотеке или организовать ночной побег за территорию лагеря с группой особо приближённых. И не то чтобы не было субординации, дистанции, он просто умел быть им другом, партнёром по сцене и собратом по спортивной игре. У меня же стиль другой. Я — старший брат, добрый и весёлый, сильный и внимательный, но скорее режиссёр и тренер. Всех танцевать выгоню, а сам стою со стороны присматриваю. На подростковые откровения мудро отвечал: «Поверь, это всё такая ерунда! Пройдёт!» В футбол с мальчишками не гоняю, лениво, кричу с борта. У меня талант организовывать, руководить. У меня другой стиль. Вот я и ревновал Кильку за стиль его лёгкий и эффективный.
Килька увёл свой отряд ещё куда-то, что-то «успеть до тихого часа позырить». А Петровна восхищённо сказала:
— Я вообще детей после автобуса не видела, они даже чемоданы не распаковали! Этот мелкий их уже чем-то занял, уже всех знает, уже все в грязи, оползали весь лагерь! У Макса мотор в одном месте!
Я-то знаю, что это самая крутая похвала в адрес вожатого, когда детей нет в корпусе и воспитка знает, что они заняты!
В тихий час репетировали концерт. Потом опять по разные стороны холлов. Вечером бенефис Кильки на сцене. Золотая рыбка производит фурор, его кривляние в теневом театре — экстаз, его ария попугая капитана Флинта под сопровождение отвязного танца — оргазм. Я — скромный режиссёр, млел и балдел от того, как он воплощал мои идеи. Килька — красавчик! Дети выли от восторга, когда он появлялся на сцене! Как бы не начать завидовать!
После наша вожатская планёрка, определяем мероприятия на завтра, анализируем прошедший день, под чай с пряниками со второго ужина. Все вожатые возбуждены, разгорячены, некоторые растеряны. Не у всех есть счастливый дар находить с детьми общий язык! Килька взахлёб рассказывает какие-то истории про своих детей, сыпая какими-то прозвищами и именами. Во время самой планёрки он, видимо, оглушённый громким днём, сдулся и заснул… Устал… Колёсико остановилось, и белочка в изнеможении выпала… Мы даже будить его не стали.
Килька
Бабушка в форме СК «Зенит» носилась как ненормальная по зелёному полю, я не могу её догнать и всё тут! Откуда такая прыть у футболистки-пенсионерки? Одно, что вечно на гипертонию жалуется! Бабушка гонит мяч и при этом поёт какой-то жутко-современный шлягер ажно на английском языке! Она бьёт залихватски по воротам, а я уже голкипер! Вроде только что за ней бежал! Конечно, она забивает, так как я спотыкаюсь и падаю в лужу в штрафной зоне, лежу и не дышу, притворяюсь, что умер. Пусть бабка попереживает, что ухайдакала внука! Знаю, что она, испуганная, подбегает ко мне, теребит меня: «Эй, мелкий, ты дышишь хоть? Эй, Макса, ау! Тук-тук! Проснись, пробудись, ясно солнышко! Мне кажется, он не дышит! По любасу придуривается! Киля-а-а!» Хм, бабуля раньше не позволяла себе такого обращения ко мне, она всё-таки учитель литературы, выражается культурно. Что значит, «по любасу»? Что это она меня «мелким» называет? Хочу напугать бабушку, не фиг мне голы забивать! Лежу недвижно, мертвею… И тут понимаю, что забыл, как дышать в натуре! Уже передумал изображать мертвеца, а не получается всплыть, рот открываю в панике, а горло слиплось и спасительный воздух не впускает… Хочу крикнуть бабушке: «Не верь мне, я не мёртвый». Крикнуть не получается, а бабушка злится, и как даст мне по лицу, сразу отпустило. А-а-а-ах! Вздыхаю, холодно только очень…
Открываю глаза, надо мной два ангельских лица: красивое белое-пребелое и обычное серо-буро-малиновое. Первый это Кот, испуганный добела, второе — это Серёга, у него причёска типа ирокеза крашеная.
— Ты живой? — это белый ангел.
— Или притворяешься так? — это серо-буро-малиновый.
— Я заснул…
— А задыхался почему? — у белого стала постепенно появляться краска, сначала глаза посинели, сейчас брови потемнели.
— Да… как-то так получилось…
— Это ты так разыгрывал нас? — белый Кот уже с красными губами и в красной майке.
— Да, наверное… я просто заснул…
— Идиот!
— Припадочный!
— Все валим, нас уже давным-давно на отрядах ждут! А в час мы в 14 отряде собираемся на вечерину, — раздражённо говорит Кот.
— Секундочку, щас… щас… — я ещё слаб, мне чуть-чуть полежать. Блин, у меня приступ был, что ли? Перебегал сегодня… блин! Полежать надо. Курить охота! Блин, нельзя… — Оставьте мне ключ от комнаты, я через минут 15 приду, запру тут всё! — предлагаю я весёлым голосом.
— Тебе всё-таки плохо? — спрашивает Кот.
— Не парься, я просто устал что-то…
— Может, тебя в медкорпус унести?
— Так ведь там добьют!
— На тебе лица нет!
— Блин! Спёрли, что ли?
— Ну, шутит, значит, проснулся, — констатирует факт Серёга, — пойдёмте уже! Борюсик уже, поди, все котлеты с ужина подъел!
Придётся вставать. Голодный Серёга и холодные котлеты в тумбочке у Борюсика — веский аргумент. Медленно поднимаюсь, хорохорюсь иду, нетвёрдо ступая, держусь за стенку, но стараюсь принять независимый вид. Серёга деловито выключает везде свет, закрывает все двери в клубе. На улице приятно прохладно, сверчки орут, комары распеваются. И Кот вдруг говорит:
— Ну, раз я проиграл, покатаю тебя на себе!
— В смысле? — я не въезжаю в смысл его фразы.
